Ребекка Солнит - Мужчины учат меня жить [litres]

В «Долгой прогулке» она задается вопросом идентичности самой по себе: «Или, быть может, подлинная самость не в этом и не в том, не здесь и не там? Может быть, это что-то столь разнообразное и непостоянное, что стать самими собой мы можем лишь тогда, когда дадим свободу желаниям и позволим самости беспрепятственно воплощаться? Обстоятельства призывают нас к единству. Удобства ради человек должен быть целым. Добропорядочный гражданин, выходящий из дома вечером, – это должен быть банкир, игрок в гольф, муж и отец, но не бродяга, пересекающий пустыню, не мистик, глядящий в небеса, не гуляка в сан-францисских трущобах, не солдат, возглавляющий революцию, не отщепенец, исторгающий вопль безверия и одиночества». Но, продолжает она, он становится ими всеми, а присущие ему ограничения не имеют отношения к ней самой.

Вулф призывает к более интроспективной версии стихотворения Уолта Уитмена «Я вмещаю множества», более прозрачному варианту «Я – это другой» Артюра Рембо. Она воспевает обстоятельства, не требующие насильственного, репрессивного объединения идентичностей. Часто подмечают, что так же Вулф поступает применительно к персонажам своих романов. Реже – что в своих эссе она говорит о подобном подходе тоном исследователя, критика, настаивающего на разнообразии, предельности, а быть может – и на тайне, если тайной можно считать способность чего-либо вечно стремиться к беспредельности, вмещать в себя больше и больше.

Эссе Вулф – это зачастую манифесты и одновременно примеры и исследования такого ничем не ограниченного сознания, этого принципа неопределенности. Кроме того, это образцы противодействия критике. Ведь мы часто думаем, будто цель критики – обеспечить единственно правильный ответ. Будучи критиком, я часто шутила о том, что в музеях любят художников, как таксидермисты любят оленей. Что-то из этого желания обеспечить надежность, стабильность, придать крепкую основу и определенность работе художников, суть которой – открытость, затуманенность, смелость, – часто встречается у людей из пределов, иногда именуемых миром искусства.

Похожая агрессия против неустойчивости своей работы и неоднозначности намерений и смыслов художника часто встречается у литературных критиков и в академической среде. Неопределенное они стремятся сделать определенным, непознанное – познать, полет по небу превратить в стейк на тарелке, классифицировать и ограничить. Что не удается категоризировать – то, вероятно, не удастся и вообще заметить.

Существует некоторого рода контркритика, стремящаяся дополнительно расширить мир искусства, раскрыть его смыслы, привнести новые возможности. Качественная критика способна даровать произведению свободу, показать его со всех сторон, сохранить живым, принять участие в беседе, которая никогда не закончится, а будет лишь снова и снова подпитывать наше воображение.

Это не против интерпретаций – лишь против рамок, против убийства духа. Такая критика – сама по себе настоящее искусство. Она не выставляет критика противником создателя текста, не добивается фальшивого авторитета. Вместо этого она стремится проникнуться духом и идеями произведения, расцветить их новыми красками, вовлечь читателей в разговор, который до того мог казаться недоступным, выявить ранее невидимые взаимоотношения, открыть запертые двери. Такая критика уважает изначальную тайну произведения искусства, в которой отчасти и состоят его красота и радость – понятия предельные и субъективные. Дурная критика словно пытается оставить за собой последнее слово и заставить всех других замолчать. Лучшая же критика открывает новые взаимодействия, которым не будет конца.

Вулф приносит освобождение тексту, воображению, вымышленным персонажам, а затем требует той же свободы и для нас, в особенности для женщин. В этом ключевая особенность той Вулф, с которой я прежде всего стремлюсь брать пример: она всегда воспевает освобождение не официальное, не казенное, не рациональное, но освобождение как отказ от привычного, безопасного и известного и выход в широкий мир. Ее призывы к освобождению женщин направлены не только на то, чтобы мы имели возможность заниматься формальными вещами, которые раньше были доступны лишь мужчинам (а теперь и женщинам), но и на то, чтобы у женщин была свобода бродить – физически и в своем воображении.

Она признает, что для этого свобода и сила требуются в разных практических формах. Говорится об этом в «Своей комнате», на которую часто ссылаются, когда речь идет о комнатах и доходах, хотя там говорится и об университетах, и о всем мире в целом – через великолепную и горестную историю Джудит Шекспир, злосчастной сестры великого драматурга. «Она не смогла обучаться ремеслу. Удалось бы ей заказать обед в таверне или бродить по ночным улицам?» Обед в таверне, ночные улицы, широкий и открытый город – все это важнейшие элементы свободы, не определяющие идентичность, но позволяющие отринуть ее. Возможно, главная героиня романа «Орландо», живущая века напролет, меняющая гендер, воплощает ее идеал абсолютной свободы перемещения – в сознании, идентичности, любви, месте. Вопрос освобождения несколько иным образом оказывается поднят в беседе Вулф «Профессии для женщин», с потрясающей яростью описывающей убийство «ангела дома» – идеальной женщины, удовлетворяющей лишь чужие потребности и ожидания, но не свои собственные.

«Я очень старалась ее убить. Если бы меня за это судили, я бы клялась, что это была самозащита… Уничтожение „ангела дома“ – это часть обязанностей женщины-писательницы. Ангела нет – что же остается? Вы можете сказать – остаётся нечто простое и обыденное: молодая женщина в спальне с чернильницей. Иначе говоря, избавившись от фальши, молодая женщина остается просто самой собой. Но что это такое – „самой собой“? То есть – что такое „женщина“? Я, уверяю вас, не знаю. Скорее всего, вы тоже».

Думаю, вы заметили, что Вулф довольно часто говорит «я не знаю». «С убийством „ангела дома“, – говорит она дальше, – я, полагаю, справилась. Она мертва. Но со второй задачей – рассказать правду о моем человеческом опыте, – похоже, еще нет. И сомневаюсь, чтобы это до сих пор удалось кому-то из женщин. Препятствия, стоящие перед нами на этом пути, все еще огромны и непреодолимы, и к тому же их очень сложно определить». Вот он, этот великолепный стиль изящного несогласия, присущий Вулф. При этом мысль о том, что ее правда должна воплощаться в реальности, сама по себе радикальна настолько, что до Вулф никому такое и в голову не могло прийти. Телесное воплощение в ее книгах проявляется гораздо благочиннее, чем, скажем, у Джойса, но все же телесность есть. И хотя цель ее – найти и обрести силу, в эссе «О болезни» Вулф отмечает, что даже беспомощность больного может быть освобождающей, поскольку он замечает то, что недоступно здоровым, читает всё свежим взглядом и в чем-то преображается. Это так по-вулфовски. Все труды Вулф, какими я знаю их, – своего рода воплощение овидиевых метаморфоз, где желанная свобода – это свобода продолжать меняться, исследовать, бродить, выходить за рамки.