Дарина Григорова - Русский Феникс. Между советским прошлым и евразийским будущим

Почему история может быть «минным полем»? Андрей Фурсов ввел в научный оборот термин «психоисторическая война», изобретенный фантастом Айзеком Азимовым, в романе которого есть очень характерная цитата: «Нет никакой нужды предсказывать будущее. Нужно просто выбрать подходящее будущее — приятное и полезное, и обнародовать предсказание».

Термин Азимова-Фурсова «психоисторическая война» — это вечная битва за форматирование образов будущего посредством контроля над прошлым, или историей. В фантастике существует и другое понятие — «терраформирование» (выбор планеты и создание в ней экосистемы по своему выбору).

Мне кажется, что «психоисторическая война» может быть дополнена другим термином: «мемоформатирование», причем здесь речь уже не идет о другой планете, а о другом поколении. Наиболее контрастным примером «мемоформатирования» является миф о Тибете, широко распространенный голливудский образ которого воплощен в Шамбале, райском месте, где царят доброта и нирвана под монотонную музыку тибетских монахов.

Мало кто знает, что до 1959 г. в Тибете существовало рабство, что крестьяне влачили скотское существование, что там наказывали отрезанием рук, ног, выкалыванием глаз, следовала мумификация конечностей, коллекция скальпов. Музыкальные инструменты тибетских буддистов сделаны из человеческой кожи, из черепа (барабан), из человеческой кости (флейта).

Нет, это не низкобюджетный триллер, Вы можете «прогуляться» в Google и обнаружить в сети ряд фотодокументов середины XX в., дело в том, что Вам и в голову не может прийти подобная идея.

Почему, однако, Тибетский миф «мемоформатирован» — потому, что им овладел не просто Китай, а коммунистический Китай, представляющий коммунистическую идеологию социального равенства, вследствие чего и было отменено рабство в Тибете. Впрочем, тибетские буддисты объясняют рабство крестьян «кармой», которую каждый из них заслужил в прошлых жизнях, и ни у кого нет права сопротивляться, надо принимать его как данность.

В западной неолиберальной парадигме коммунизм объявлен «идеологией ненависти» наравне с нацизмом, расизмом и т. д., из-за страха разрушения кастовой общественной модели идеей социального равенства. Здесь я вновь процитирую Андрея Фурсова: «Если у тебя нет такой ценности как социальная справедливость, ты легко приспосабливаешься к несправедливости».

После 1991 г. распад СССР дискредитировал социальную идею, и неолиберальная идеология осталась без конкуренции (политизация ислама в стиле исламизма не может быть заменой, поскольку он направлен на разрушение, а не на созидание). «Ме-моформатирование» России, Украины, Беларуси и др. постсоветских государств пошло своим самостоятельным путем и здесь, опять-таки, существует контраст: в Украине форматируется комплекс жертвы, в России, Беларуси, более мягко в Казахстане — комплекс победителя, сфокусированный на различной интерпретации дня Победы, 9 мая. В 70-ю годовщину Победы Россия показала свой пример «мемоформатирования» — Бессмертный полк, самое духовное проявление 9 мая, поразившее всех наблюдателей и парализовавшее даже самых яростных недоброжелателей.

Вряд ли только политкорректная и безличная «российская» идея может объединить нацию в современной России. Дуализм русско-российского (национально-имперского) имеет больший шанс возродить нацию. Вряд ли комиссии против «фальсификации истории» удастся уберечь национальную память. Именно государство должно привить уважение к национальным интересам, но не ценой политических процессов, каковым был процесс против Ходорковского, освобожденного, опять-таки, по политическим причинам.

В XIX в. для русского дворянства было вопросом чести служение государству и меценатство. В XXI в. российские нувориши вкладывают свои средства только в предметы роскоши, расходуют их на приобретение футбольных клубов, на бессмысленную показную богатую, но лишенную содержания жизнь.

Государство устанавливает нормы, критерии системы ценностей общества, и только оно в состоянии культивировать духовное развитие своих граждан, беспощадно подвергающихся глобальному давлению рынка и массовой «попкорновой» культуре. То, что может предпринять власть в России, которая несет главную ответственность за судьбу нации, это быть хранителем высокой культуры, чистой теоретической науки, и, следовательно, и своего будущего

В начале 90-х годов XX века русский режиссер Андрей Кончаловский провел среди жителей волжской деревни Безводное, героев одного из его фильмов — «Курочка Ряба» [206] Кончаловский, А. С. «ДЕМОКРАТИЯ?.. Как это «по-русски»? http:/Aonchalovsky.ru/subl.php?razdel=7&id=27 (18.04. 2008). и запечатлел на пленке своеобразную социологическую анкету, включающую три вопроса: «Как сварить самогон?», «Кто такой Пушкин?» и «Что такое демократия?». Самым большим разнообразием и неординарностью отличались ответы на вопрос об исконно русском напитке, сопровождаемые богатым набором рецептов самогоноварения. Вопрос о Пушкине составил трудность для половины опрошенных, причем самым «экзотическим» был признан ответ: «Я с ним гуляла когда-то». Что же касается третьего вопроса, то наряду с преобладающими «Не знаю», «Черт его знает», «Мы люди неученые» от одного деревенского гармониста было получено самое типично русское определение демократии: «Это, когда свобода… да и вообще, когда всем хорошо».

До октября 1917 года в русской общественной мысли не существовало комплекса русифицирования формы демократии как таковой, данный комплекс проявился позднее, а в наши дни искусственно внушается, с одной стороны, в качестве образца для новой России западный образец, а с другой — образец, выпестованный нынешними русскими почвенниками. Русские либералы конца XIX — начала XX вв., из круга «Вестника Европы» (К.К. Арсеньев, Л.З. Слонимский, А.Н. Пыпин, К.Д. Кавелин и др.) как и кадеты, были чужды стремлению выделить в какую-либо особую модель демократию по-русски, для них русская демократия была тождественна европейской — согласно идеалам Манифеста 17 октября 1905 года. Но и до революции виден русский взгляд на мир — скорее иррациональный, в отличие от западноевропейского прагматизма.

Однако в 20-е и 30-е годы XX века представители русской эмиграции первой волны первыми стали искать русские образцы демократии, пытаясь отмежеваться от европейской модели. С одной стороны, причиной этих поисков стало их разочарование в европейском обществе, с другой — тот факт, что русские эмигранты утратили родину не только физически, но и исторически: Россия Романовых и Советская Россия — это были два совершенно разных государства. Поиски «русской» демократии были частью самосохранения национальной идентичности эмигрантов.