Алексей Иванов - Быть Ивановым. Пятнадцать лет диалога с читателями

В общем, похоже, что «Блуду» оценивают те, кто в ней и описан, — гордые носители пиксельного мышления. Описаны они весьма нелицеприятно. Поэтому их оценка романа кислая. Слишком уж крива рожа-то в зеркале.

Мой вопрос, наверное, покажется вам слишком глупым, детским, но всё же охота узнать, как вы представляете себе жизнь Служкина после увольнения. Может ли с ним произойти что-то принципиально новое, есть ли место для перемен в его «пустыне одиночества»?

Служкин научится не дёргаться от жизненных ударов и держаться прямее. Он не избавится от одиночества — «самостояние человека» всегда подразумевает определённую степень отъединённости. Но для меня мой герой прочно впаян в первую половину 90-х, какой она была в Перми. За прошедшие 15 лет здесь мало что изменилось. Следовательно, для меня у Служкина на 15 лет вперёд нет шанса жить лучше. Но ведь «Географ» не про то, как д’Артаньян получил маршальский жезл, а про то, как д’Артаньян не предал своих друзей и не примирился с врагами. «Географ» — не про то, как побеждают, а про то, как не сдаются. Поэтому будущее здесь не важно.

Вопрос у меня по «Золоту бунта». Осташа начинает свой путь с единственной всепоглощающей целью — узнать тайну гибели отца и смыть позорное пятно со своего рода. В конце романа ради достижения своей цели он «бьёт барку», обрекая на гибель доверившихся ему людей, и тем самым навлекает уже на своё имя позор и проклятия. Неужели разгадка тайны золота бунта того стоила? Меня это очень неприятно поразило. Было такое чувство, как будто Осташа утопил там меня саму.

На ваш вопрос ответа нет. Как автор, я знаю, что иначе поступить Осташа не мог. И роман не о морали: это хорошо, а это плохо. Роман требует не осуждать или одобрять Осташу, а сочувствовать ему — человеку, который ищет ответы на чертовски трудные вопросы. Не искать совсем или принять готовые ответы (например, что ради батиной правды нельзя бить барку) — этого как-то мало. А отвечать — адская мука, потому что отвечаешь перед богом. Для меня мужество и подлинность моего героя заключаются в том, что он нашёл в себе силы дать этот ответ, пусть и чудовищный. Общество не должно загонять людей в такие тупики человечности, в какой был загнан Осташа.

Роман требует не осуждения или одобрения героя, а сочувствия ему — человеку, который ищет ответы на чертовски трудные вопросы. Можно гневно спорить с ответом, но это не отменяет сочувствия

Книга «Географ» писалась также легко и с удовольствием, как она и читается? Самое удивительное, что вам было тогда всего 25 лет! В этой книге много свежего воздуха, открытости души, нежности чувств ко всем этим бедолагам эпохи перестройки! А как вы сами жили в 25 лет, когда писали эту книгу? У вас было много свободного времени для этого? Сложилось впечатление, что вы писали для очень близких вам людей (или даже для кого-то одной) и каждый маленький рассказик о Служкине сразу давали им прочитать. Это так? Мне кажется, что, читая эту книгу, не надо слишком умствовать, главное — воспринять её чувствами, сердцем и наслаждаться юмором. По духу очень близка к «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, хотя всё разное. Однако лихо вы расправились с нежной любовью Служкина и его ученицы. А если бы её мать не оказалась завучем, то ведь из логики рассказа эта любовь не оборвалась бы так скоротечно?

Книга не «писалась» сама по себе, это я её писал. И всё не так, как вы считаете. Над «Географом» я работал три года — с 1992-го по 1995-й и трижды переделывал с нуля, потому что терял рукопись. Писал «ни для кого», никому не давал читать — я и сейчас никому не даю. Писал урывками, поздними вечерами, свободного времени у меня было мало, потому что я работал на двух работах — эпоха была нищая; этим и объясняется деление на короткие главы.

Я не считаю «Географа» душевной пустышкой, над которой не стоит умствовать, — когда я придумывал его, я умствовал. Географ Служкин ныне — предмет для многих споров, и отношения читателей к нему полярные, это означает, что есть предмет для размышлений. А «скоротечный разрыв»… О своём отказе от отношений с Машей Служкин говорит читателю в сцене у колодца в деревне Межень; Маше он говорит об этом в сцене в классе перед экзаменом; да и вообще, какие могут быть отношения после отказа, данного в пекарне? Разрыв был не внезапный и не скоротечный, и Служкин к нему готовился. То, что мать Маши — завуч, определяет только увольнение Служкина, а не его отношения с Машей.

Зачем в «Золоте бунта» вы вставили эпизод с ружьём, Бойтэ, Осташей и вползающим Шакулой? Почему на ваш взгляд столь изощрённые сексуальные причуды были необходимы в романе?

Я понимаю, что читатели испытывают некоторый шок от этой сцены (хотя мне казалось, что В. Сорокин уже приучил читателей к шоку). Но к этой сцене ведёт логика повествования.

Чтобы в своём падении докатиться до встречи с сатаной, Осташе нужно было ещё и камлать. Шокирующая сцена и есть камлание: экстаз, помрачение сознания, молоко ведьмы и фаллический смысл оружия. Архаические магически-сексуальные практики, подобные этой, описаны в этнографии не раз, в том числе и у Леви-Стросса. Неприятно, но увы. Обычно встречи с сатаной описываются в возвышенном ключе (как в «Мастере и Маргарите»). У меня сатана — чудовище, Пугачёв с отрубленной головой, который убеждает Осташу совершить последний грех — покончить с собой. Пусть сатана и чёрная месса будут отталкивающими, это правильнее, хотя и выворачивает.

Но я верю, что даже такие страшные грехи, какие совершил Осташа, могут быть прощены, если душа человека рвётся к искуплению (об этом — рассказ про сплавщицкую тайну, про отчаянный крик сплавщика «Господи, прости!»). Поэтому в пещере, где Осташа убил Чупрю, ему явился горний свет, и Осташа правильно его опознал: душа его жива. И затем господь помиловал Бойтэ, как Осташа и просил. Дарованные Осташе в финале романа жена и сын — возможность искупления в новых людях, потому что Осташа искренне верит в «батину правду», хотя избрал к ней самый неправый путь: «пробежал по краешку ада», как он говорит. Последние библейские слова романа, приложенные к родовому имени, и есть обещание Осташи строить в своей душе «церковь Твою».

Размышляю над вашей «Блудой». Возникли вопросы. Если ПМ — это современный формат мышления, то когда совершился переход к нему? Можно ли назвать какое-то определённое время или событие?

Мышление советского человека (как социального типа) было основано на идеологии. Пиксельное мышление основано на минимальных единицах смысла. И там, и там — штампы, стереотипы, клише. В чём принципиальное отличие этих моделей мышления?