Алексей Иванов - Быть Ивановым. Пятнадцать лет диалога с читателями

1. Да. Напомню: Служкину 28 лет, Маше — 14. Как бы Служкин ни любил Машу, эти отношения — неправильные. Служкин это понимает. Отодвигая себя, он даёт Маше возможность жить собственной жизнью, как в походе даёт «отцам» возможность быть в собственном походе. Для Служкина высшая ценность не любовь, а, так сказать, бережность по отношению к другим. А это требует самоотречения — самого трудного решения.

2. Я бы не сказал, что Служкин заливал горе водкой. Он не напивался после разрыва с Машей. А Маша, потеряв Служкина, просто приняла то, что уже имелось, — Старкова. Но это у неё несерьёзно.

3. Для Нади главное — не любовь, не дочь и даже не благополучие, а чувство своей правоты. Так она самовыражается. Надя должна быть права, должна кого-то обличать. (Как певица Слава поёт: «Я сама дверь закрыла, я собою довольна. Отчего же так грустно, отчего же так больно?») Уйдя к Будкину, Надя не сможет быть правой по отношению к Будкину, а оставаясь со Служкиным сможет наслаждаться своей (бессмысленной) правотой по отношению к Служкину. Это весьма распространённый тип поведения в эпоху самовыражения: сделать всем — и себе — только хуже, но остаться правым. Служкин говорит об этом Наде открытым текстом.

Хотел бы узнать, когда вы начнёте жалеть нервы читателей? Столько тяжести и «грусти русской» в ваших книгах. Когда будет «белая полоса»? Хеппи-энды?

Последний роман «Ненастье» читал и забрасывал несколько раз. Сверлят по нервам мне батуевские девяностые, да и мои 15 лет в Вооружённых силах. Но когда Герман на втором этаже дачи лежал и слушал, как его Татьяну насилует какой-то, простите, хмырь, я забросил «Ненастье» окончательно. Герман бездействовал из трусости, тупоумия своего, опасаясь защитить самое дорогое в своей жизни — однозначно дороже мешков с деньгами. Вот уже два месяца и не могу себя заставить вернуться к роману и дочитать. Тем более что знаю, что и сам Герман не останется в живых…

Не знаю, что сказать вам по поводу «хеппи-эндов». Сам я не вижу в своих романах какой-то уж особенной чернухи и безнадёги. Может быть, вам попробовать изменить свою точку зрения? Тогда станет ясно, что «хеппи-эндов» много, потому что мои главные герои из поединка с судьбой чаще всего выходят победителями — или хотя бы в паритете.

Предложу вам начать вырабатывать «новый взгляд» с «Ненастья». Во-первых, Герман в конце не погибает, то есть «останется в живых». Во-вторых, он не трус (в Афгане он остался с Серёгой «в заслоне», прикрывая товарища) и не тупой (он разработал безупречный план ограбления). Неволин — настоящий человек: честный, ответственный, любящий и мужественный. Он — солдат, а не генерал, но это не делает его ничтожеством. И то, что ему пришлось пережить на втором этаже дачи, — испытание, а не моральное крушение. Ему (с его опытом войны и бандитских разборок) ничего не стоило прекратить то, что видел, но тогда он пожертвовал бы счастьем Танюши, которое запланировал. Он старался для Танюши, а не для своего достоинства, поэтому и не вышел.

Нельзя считать ничтожеством человека, который не достиг вершин социальной лестницы. Тем более если он к этим вершинам и не стремился. Человеческая ничтожность измеряется не социальными параметрами

После прочтения вашего романа «Сердце пармы» осталось много вопросов, на которые хочется получить ваш авторский ответ, а не строить собственные предположения.

Первый вопрос про любовную линию Тиче и Вольги: любила ли Тиче Вольгу или это была игра? Вообще, очень хочется прояснить суть женщины-ламии. Способна ли она на любовь или она служит своим языческим богам и всё человеческое в ней не имеет искренности?

И второй вопрос. В народе «Сердце пармы» называют русской «Игрой престолов». Как вы считаете, уместно ли данное сравнение?

Тиче — не совсем человек, поэтому мне сложно говорить о психологии столь странного существа. Скажу так: она (подобно зверю) испытывает лишь некие «базовые» эмоции — любовь к детям (до определённого возраста детей), страсть к мужчине, страх перед хозяином. Асыка — хозяин, и Тиче ему покоряется. Михаил и Вольга — объекты страсти. Но Михаил — человек, который защищает, следовательно, его нужно беречь, а Вольгу беречь необязательно, потому что защитник уже есть — Михаил.

Конечно, «Сердце пармы» не «Игра престолов», но между ними и вправду есть очень много общего. «Престолы» предъявляют новый формат. «Парма» тоже сделана в этом самом «новом формате». Я уже писал о сути этого формата: сочетание трёх парадигм — двух, прежде несочетаемых, и третьей — иноприродной. Две противоположные парадигмы здесь такие: одна — фэнтези, другая — историзм в «Парме», исторический натурализм в «Престолах». Иноприродная парадигма — языковая реконструкция в «Парме», «путеводитель» в «Престолах». Я угадал этот новый формат сам, без «Игры престолов» (роман написан в 1995–2000 годах).

Сходство «Престолов» и «Пармы» ещё и в том, что в обоих случаях парадигма фэнтези — не основная. Основная парадигма — исторический жанр.

Фэнтези в жанровом отношении строится на идее рока. Ход истории в фэнтези искажён чьей-то злой волей, но её можно преодолеть посредством какого-нибудь волшебного артефакта (нечто вроде «макгаффина»). Главный герой получает этот артефакт и пускает в дело, восстанавливая «правильную» картину мира. Такие артефакты есть и в «Парме» (Золотая Баба), и в «Престолах» (драконы). Но они — косвенные, а не главные причины генеральной перемены мира. Так что фэнтези — в подчинённом положении.

Главная парадигма в «Парме» и «Престолах» — историческая. Произведение становится историческим, когда поступки его персонажей детерминированы (мотивированы) реальной историей. Например, в «Трёх мушкетёрах» поступки героев не детерминированы историей (какое мушкетёрам дело до того, что Ришелье более прогрессивен, чем Людовик, или до войны католиков с гугенотами?). Следовательно, «Три мушкетёра» — не исторический роман, а приключенческий. В «Парме» герои поступают так, как требует история, а не их характеры или сюжет, поэтому «Парма» — исторический роман, а не фэнтези. В «Престолах» главная движущая сила — характеры героев, а не фэнтезийная коллизия (появление драконов или белых ходоков ничего не решает в войне королей), следовательно, жанр этого произведения — тоже не фэнтези, а приключения. Однако благодаря видеоряду (костюмам и натуре) и ярким типажам персонажей мы легко узнаём в «Престолах» европейское Средневековье, а шекспировские страсти и драмы выходят за предел приключенческого жанра, поэтому правильнее говорить о некоем квазиисторизме «Игры престолов». Всё-таки персонажи этой эпопеи действуют не по идеализированной этике рыцарского романа, как у Вальтера Скотта, а по этике реальной истории с грязью, подлостью, низостью и корыстью.