Захар Прилепин - Имя рек. 40 причин поспорить о главном [litres]

И мы не сделали это: оцените нашу высочайшего уровня политкорректность и преданность данному слову.

Сравните с НАТО, которое, едва предоставилась возможность, забралось во все страны Варшавского блока и в Прибалтику заодно.

Мы ещё немного поговорили с дедушкой и вместе решили, что у России очень сложный путь: если берём больше – получаем наказание и надрываемся, но и если меньше берём, тоже бываем наказуемы – потому что Господь не по силам креста не даёт. Если это наш крест – надо нести.

Вопрос только в том, как тут угадать: где наша ноша, а где мы за других жилы рвём.

Ладно бы мы ушли – и на оставленном нами месте высаживали бы цветы; ровно там, где, к примеру, находились наши военные базы.

Но ведь всё не так: откуда мы свои военные базы вывели – там тут же появляются другие люди в защитной одежде и делают свои военные базы.

Мы говорим: ну как же так, мы же вроде договорились, что здесь будут только цветы и лужайки?

Они говорят: нет-нет, не беспокойтесь, вот эта бомба, которую мы тут установили посреди лужайки, в цветочной клумбе, – она не против вас направлена, она против других плохих людей. И если те люди пойдут в наступление – наша бомба аккуратно перелетит через ваши головы и упадёт прямо на головы наших общих врагов.

Мы оглядываемся назад, пытаясь понять, кто же там у нас за спиной, такой неприятный и страшный, – и никого не видим: там наша земля, она простирается очень надолго, до горизонта и даже дальше.

Тогда мы опять возвращаемся взглядом к людям в защитной форме и говорим: эй, ребята, там никого нет, позади – там только наши дома, наши степи, перелески и кусты.

Нам отвечают: вы ничего не понимаете, у вас вечная истерика по поводу того, что вы окружены врагами, у вас невротическое мышление, вы постоянно ищете себе противника, вы постоянно придумываете себе героев, вы словно бы в осаде всегда, а так нельзя, нельзя так.

И отдельные люди в России начинают, кося от напряжения глазами, подкрикивать, подпевать: да, у нас постоянный психоз, мы всюду ищем врагов, мы не умеем жить в мире, научите нас.

Постойте, говорим мы, но вы же сами, люди в защитной форме, в каждом втором своём фильме показываете нас в образе, виде и подобии врага, и, что самое неприятное, обязательно побеждаете нас – в своих фильмах, самым натуральным образом убиваете нас и водружаете на выгоревшем месте, где мы находились, свой флаг. Какая, к чертям, истерика, если вы даже не скрываете от нас свои то ли планы, то ли психозы?

Тогда они машут рукой и говорят: всё ясно с вами, не о чем с вами говорить! Вы за тысячу лет так и не изменились! В мире прогресс, новые ценности, глобальное смягчение нравов – а вы всё такие же: варвары, зверьё.

И эти, которые у нас здесь почему-то думают так же, как чужие люди в защитной форме, в тон им говорят: да, шансов переубедить нас нет, мы понимаем только силу, добром не хотим.

На этом месте наш разговор завершается. Чтоб возобновиться в этой же точке спустя минуту, или час, или век.

И вот сидишь и думаешь: может, действительно стоило поддержать парижан в их порыве? Тогда, в 1968-м?

Может, не надо было уходить из Вьетнама и с Кубы, оставлять азиатские и африканские базы? Может быть, стоило даже поддержать войну Северной Кореи против Южной – и тогда сегодня был бы совсем другой разговор?

Крутанёшь глобус и удивляешься: да, многое мы могли бы, многое.

Но вот надо ли?

Где же эта грань? Кто бы нам её нарисовал.

Не оставляй, Господи, подскажи.

«Никаких русских нет!» – любят повторять те, кто об этом мечтает: чтоб они были, а русских не было.

Вслух они готовы признать, что в мире нет никаких народов вообще – ни рас, ни этносов, ни мам, ни пап. При этом про своих мам и пап они отлично помнят, и, если им наступить на больное, крик будет стоять такой, что стёкла потрескаются.

Быть может, люди действительно произошли от Адама и Евы, но русского человека за пределами России я угадываю в любой толпе; более того, как правило, могу отличить его даже от ближайших славянских соседей – поляков, малороссов или, тем более, сербов.

Люди могут растворяться среди других народов: принимать их обычаи и привычки, перенимать речь, – но это вовсе не значит, что все одинаковы.

Да, в русских фамилиях иногда слышатся имена французских гувернёров, немецких инженеров, сербских переселенцев, кавказской аристократии, ордынских родов. Впрочем, упрямая статистика говорит, что всё это в общем народном множестве не столь значимо.

Казалось бы, это множество, занимая самую большую территорию мира, соседствуя с десятками других народностей, должно было утерять общий знаменатель – рассы́паться, спутаться, стереться.

Однако случилось невозможное и, по совести говоря, малообъяснимое: русские всё равно очень похожи, где бы они ни жили. Можно поехать во Владивосток, а оттуда в Калининград, – и вдруг понять, что эти невозможные расстояния ничего не меняют: и здесь, и там живут одни и те же люди. Новгород и Новосибирск, Рязань и Сургут, Псков и Ростов – везде одна и та же порода. Неспешная, спокойная, упрямая, сильная. Сходная до степени смешения.

Если вы думаете, что так везде, – вы очень ошибаетесь. Испанцы, итальянцы, немцы в разных регионах своих стран отличаются категорически, и зачастую вообще не считают себя одним народом.

Сравните с тем чувством, что было главным в России, когда возвращался Крым: и в Петербурге, и в Хабаровске, и в Казани – встречали своих. С точки зрения географии и расстояний – вообще необъяснимая вещь! Ну, какое может быть дело Сахалину до Севастополя?

Оказалось: прямое.

Проехав многократно всю страну вдоль и поперёк, я могу, к примеру, сказать, что половина вопросов, которые люди задают на читательских встречах, – про Донбасс. До Донбасса иной раз тысяча, или несколько тысяч километров, спрашивающие о Донбассе – никогда там не были и, скорей всего, не будут, – но боль такая, словно речь идёт про свой родовой дом, про своего брата и свою сестру. Русские опознаю́т друг друга по каким-то зримым и незримым признакам, и этим родством дорожат.

Приобщённость к русскому миру, судя по всему, даёт что-то – но что? Можно ли это потрогать, понять, сформулировать?

Понятно, что есть непомерная страна и совместная память о победах, есть десяток-другой песен, которые мы все помним, десяток-другой фильмов, которые вызывают у нас что-то вроде душевного трепета, и пара-тройка книжек, которые мы все прочитали, на всю жизнь запомнив мытарства Гришки Мелехова и тоску князя Болконского.

Но всё это зачастую знают, слышали, читали или смотрели люди, которые ни о какой русскости и слышать не хотят.

У меня есть один знакомый писатель, при всяком удобном случае говорящий о том, как он презирает всякие «имманентные» связи, которые, на его взгляд, унижают человека. Имманентный – значит присущий предмету изначально. Чувство родства, чувство крови, чувство почвы – это имманентное. Мой приятель страшно негодует, когда в его присутствии заходит речь о родстве и почве.