Захар Прилепин - Имя рек. 40 причин поспорить о главном [litres]

Когда я встаю, я сразу начинаю работать; и если я пишу – то пишу быстро.

Военная служба заставляла меня проводить совещания – и если я их проводил, то опять же быстро.

Если я снимался в кино – я старался записывать всё с первого дубля, и до сих пор это, как правило, получалось. Если я записывал музыкальный альбом, я старался и здесь всё делать с первого дубля – все свои голосовые партии в последнем нашем альбоме я записал за сутки, выкроив их по дороге из Ижевска, где договаривался о создании своего нового гуманитарного фонда, в Донецк.

Не скажу, что всё совершаемое мной получается хорошо, – результаты, увы, бывают разными, – я не самый лучший телеведущий, я не Роберт Де Ниро и не Олег Янковский в кино, я точно не Игги Поп в музыке, и так далее, – впрочем, писатель я хороший, и батальон у меня был дельный, и некоторые другие вещи у меня тоже получались неплохо.

Я хотел бы рассказать вам подробно и в красках, что я быстро и мало ем, и чем именно питаться – мне всё равно, а это тоже экономия времени; что я с детства не лежал в ванной, и вообще не понимаю, что́ взрослый мужчина может делать с собой в ванной комнате в течение часа, если на всё это вполне хватает нескольких минут; я терпеть не могу ходить по магазинам и что-то себе выбирать – всю свою одежду я покупаю раз в год в двух магазинчиках, известных мне, и беру её на глаз, не примеряя.

Ещё я не волочусь за женщинами – и это очередная ошеломительная экономия.

Моя жизнь устроена так, хотел бы рассказать я вам, что все, кто желает иметь со мной дело, – подстраиваются под мой график, и готовы встречаться там, где я скажу, и в течение максимум получаса. А те, кто не может подстроиться под мой график, – не встречаются со мной, и дела мы с ними не имеем.

Ещё я очень быстро езжу на машине, и, к примеру, когда я мчусь, как оглашенный, из Москвы до Ростова, чтоб оттуда перебраться в Донецк, за всю дорогу меня обгоняют две или три машины, и то лишь в те моменты, когда я притормаживаю, завидев заправку.

В общем, я мог бы долго ещё так понтоваться, но, наверное, пришло время сказать правду.

Последние полгода я почти не видел своих детей, – и воспитанием их, и всем моим хозяйством, и двумя собаками, и школами, и детскими садами, и секциями – занималась моя жена.

Я не писал минувший год книг, потому что мне было некогда.

Я не снимался в кино.

Я закрыл обе свои телепрограммы.

Я не сочинял музыки, не разъезжал с лекциями, не проводил презентаций.

Я многое сделал со своим батальоном. Но я отлично знал, что занимаюсь этим, только пока за всем остальным присматривают Господь и моя жена.

У меня были какие-то сбережения, и это позволило жить моей семье, а мне самому находиться в Донецке – где я, вопреки многочисленным слухам, не зарабатывал ничего, кроме двадцатитысячной майорской зарплаты, которую тут же отдавал в фонд помощи нашим искалеченным в боях бойцам.

В какой-то момент у меня совсем кончились деньги, и я понял, что катастрофа близка, – надо было искать клад, или всё бросать, занявшись чем-нибудь, что приносит доход.

Мне нужно было в тот раз съездить в Москву, на день: утром прилёт из Ростова, ночью обратно. Как обычно, на этот день я назначил уйму встреч, чтоб запустить хоть какие-то процессы, – и все провёл; встречи, однако, не сулили никаких скорых доходов.

Несколько раз в тот день мне писал смски некий неизвестный человек, который тоже хотел повидаться – по причинам, которые никак не хотел излагать более подробно; я отнекивался, ссылался на занятость, – но у меня было короткое выступление вечером на книжной ярмарке, куда он пришёл, напомнив о себе, и всё-таки предложил посидеть вместе, в ресторане, хотя бы минут пятнадцать.

Нехотя, слегка замотанный, я согласился.

Мы сели в ближайшем заведении, выпили по рюмке коньяка; мужик оказался крайне любопытным типом, и то, что он успел рассказать о себе за пятнадцать минут, мне показалось очень умным и содержательным.

Никаких совместных дел он, впрочем, не предлагал – просто оплатил наш коньяк, и, когда я стал прощаться, достал небольшой, но увесистый пакет и передал его мне: подарок. Пожав плечами, я взял этот пакет, кинул в сумку и улетел в Донецк.

В своём донецком доме я лёг спать, и, проснувшись, занялся разнообразными делами.

Потом, наконец, я вспомнил о пакете – раскрыл его, и увидел там деньги. Я пересчитал их и понял, что могу год ничего не делать, и все мои близкие будут счастливы, потому что они тоже будут обеспечены всем необходимым.

Я написал своей жене смс и спросил совета: что делать.

Отдай всё нуждающимся, – спокойно и через пять секунд ответила мне жена.

Почти всё, как и велела мне жена, я раздал нуждающимся, и только минимальную часть оставил себе; в итоге у меня был целый месяц, чтоб реанимировать какие-то свои дела.

За всем, говорю, присмотрел Господь и моя жена. И ещё вот этот крепкий, отличный мужик, который пришёл и отдал незнакомому человеку несколько миллионов рублей – просто так.

Жизнь волочит меня на себе, и всё, что у меня получилось до сих пор – случайность и явное доказательство того, что за нами присматривают.

Что мы не одни.

А то, что я сильно давлю на педали своей машины, мало психую и быстро справляюсь с алкогольным опьянением, – это всё ерунда и детский сад, даже рассказывать о таком не стоило.

Просто редактор сказал мне, что в статье должно быть семь тысяч слов.

Вот – семь тысяч слов. Сдачи не надо.

В прошлом году всё было. И в следующем всё будет.

Мы можем сомневаться в чём угодно. Нет смысла сомневаться только в щедрости того, кто за нами приглядывает.

В прошлом году у меня была зима.

Зима, вы заметили, в городской России стала иной.

В Москве так вообще создаётся ощущение, что зимы больше нет вовсе.

В Москве, особенно если не живёшь там, а бываешь наездами, нет смены времён года. Есть пробки, есть афиши, есть витрины, есть модельные показы, есть аэропорты и вокзалы, а времени года – нет.

Время года – это ведь не только снег, или дождь, или солнце, – это особое движение воздуха, особые звуки, особые запахи.

А в Москву как ни приедешь – всё одно и то же.

Тем более, что огромное количество москвичей передвигается исключительно на машинах – в красивых костюмах и норковых шубках, или муфтах, – и, в общем, им всё равно: они круглый год одинаково одеваются. И задают тон.

Потом вдруг, когда на календаре проявляется декабрь, посреди московских площадей образуются ёлки в гирляндах, и я начинаю понимать: всё-таки – зима, всё-таки Новый год.

Там, где я живу сейчас – это глухая деревня в керженском лесу, – всё иначе.

Знаете, я прилетел из одного европейского города в Москву, – в столице было что-то среднее между августом, мартом и декабрём, какая-то невнятная метеорологическая путаница. Оттуда я поскорей перебрался в Нижний, где царила более-менее приблизительная осень, начальная её пора.