Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Всюду слышится писк бензопил: из прозрачных ледяных блоков, подмачивая, возводят арки и целые павильоны – готовятся к Новому году. Обком – акимат и областной маслихат, продувная площадь звенит от мороза, но – напротив акимата притоптывает валенками русский парнишка-шашлычник. Я бы отведал, но больше полуминуты мне здесь не выстоять.

Ленин тоже стойко шагает к акимату, которому, собственно, он и подарил независимость. Впрочем, улиц Куйбышева, Дзержинского тоже не тронули – опустили почему-то одного только Калинина, покрыв его Алтынсариным. Зато Социалистическую окрестили именем расстрелянного в 37-м секретаря обкома, при котором и состоялся страшный голод начала 30-х – неизменный и абсолютно обоснованный козырь антироссийской пропаганды. Но принцип «Главное – наш» восторжествовал над поверхностным антисоциалистическим началом.

В главном – при мне еще единственном – здании пединститута (пардон, университета) и в самом деле почти одни казахские лица – юные, умные, красивые… Неприятно вспоминать, сколько среди них блатников или «платников» (в сфере духа деньги вроде бы ничего не должны решать), но… Люди, готовые платить за образование, все же не худшая часть общества. Если не желать чего-то заоблачного.

Доска вдохновления – схематичные портреты выдающихся теоретиков права: Перикл, Платон, Юстиниан, Макиавелли, Гоббс, Казыкбек би, Айтеке би, Бахытжан Каратаев, А. Ф. Кони, Абай, представленный изречением: «Злодеяние бесчеловечно. Тот, кто все время норовит сделать людям зло, теряет свою человеческую сущность и превращается в зверя». Я постарался подавить в себе еврейскую иронию. А как еще можно включить казахские авторитеты в общемировую систему?

Рядом с юридическими тузами сияла отличными цветными фотографиями – хоть на выставку «Интерпрессфото» – обширная мозаика, посвященная шестидесятилетию ректора Казыгельдина, академика HAH (Национальной академии наук – я уже успел заметить, что и КГБ успел превратиться в КНБ) и почетного гражданина штата Пенсильвания: на первых пяти фотографиях было запечатлено в разных ракурсах рукопожатие Казыгельдина с губернатором Пенсильвании. И казах, и англосакс – оба были достойны представлять свой народ. Казыгельдин принадлежал к круглолицему типу, но лицо его выражало твердую волю и мягкое достоинство заслуженного успеха. Вот Казыгельдин осматривает библиотеку Кембриджского университета – с прямыми международными связями стало явно полегче. А вот он присутствует на состязаниях на приз Казыгельдина по борьбе казакша-куреш – так, по крайней мере, ее называли, когда мне доводилось в ней участвовать: полагалось держать противника за пояс. Вот Казыгельдин в окружении восхищенных коллег и озабоченных представителей прессы перерезает ленточку в «Казыгельдин-фонд» – это что еще за учреждение? А вот основатель фонда в майке (пышные белые плечи, ноги калачиком, рядом красивая казашка в национальном платье) сидит с хорошеньким внуком на руках на огромном ковре в огромной пустой комнате – совсем такой же, как мы, только взгляд чуть мудрее и тверже.

Я заглянул в ректорат в надежде хоть краешком глаза взглянуть на этого великого человека, но увидел лишь одного из проректоров с секретаршей – оба чрезвычайно любезные: ни тени неотесанности или байства, кажется, с этим пережитком прошлого действительно покончено, по крайней мере, в качестве идеала. И оба красивые – в этом отношении перемены тоже, вероятно, необратимые.

На базаре – здесь его никогда не называли рынком – закованная в валенки и полушубки интернациональная торговая публика теснилась за прилавками с пестрым импортом, совершенно одинаковым от Москвы до самых до окраин. Почему-то бьют в глаза разноцветные пластмассовые снаряды всевозможных химических лимонадов. Но в крытом рынке уже полно отличного мяса, лука, чеснока, и по божеской цене, то есть примерно как у нас. Мед, сметана, творог, подсолнечное масло, развалы винограда, хурмы из Узбекистана, и тоже, в общем, доступной – прежде тут такого не водилось, разве что для знати. Ну а бананов, которых сейчас целые когтистые горы, – тех, я думаю, и первый секретарь здесь не видел.

Чистенькие приветливые и очень разумные кореянки убеждают купить в прозрачных пакетиках всякие маринованные закуски: струганная картошка-спагетти, рис, проросший белыми плетьми, лохмотья грибов, мертвенная спаржа, рубленая щука, попахивающая тиной, – я набиваю тугими мешочками карманы, готовясь к вечеринке у бизнесмена Сереги.

В инспекционных целях я взял в буфете порцию мантов в невесомой одноразовой тарелочке. Вопреки былым обычаям, не ощущалось никакой вони, и мясо не было вытеснено жеваным хлебом – только стол был заляпан, как при старых господах. Гнутых сальных вилок из дюраля тоже не осталось, их заменили белые одноразовые.

В случайном магазинчике без всякой очереди и хамства набираю копченых и полукопченых колбас, ветчины двух сортов, сыра – все вполне приличного качества. Масло тоже похоже на масло. Любопытства ради прихватываю бутылку казахстанского шампанского (недурной сидр) и разбавленного китайского пива «синцзян» с дрожжевой отрыжкой. Из ностальгических чувств беру кислого молока с вечно просившимся в бесхитростный каламбур именем «катык» (совсем жидкий), из чувств исследовательских – акдалинский водянистый йогурт в фирменной пластмассовой баночке. Рекомендованных мне акдалинских конфет не оказалось: застрял на границе вагон с бобами.

Перед моим отъездом в Акдалу дядя по телефону попросил передать самый пламенный привет Марии Игнатьевне – они дружили домами. Мария Игнатьевна с мужем переехали в Акдалинск уже на покой из совхоза «Московский», едва ли не самого передового на всю область. А «Московский» они построили сами, мобилизованные волей роковой Никиты Сергеевича Хрущева: муж работал в Министерстве сельского хозяйства, отказаться не мог – пришлось и ей, как жене декабриста, оставить научный институт и в голой степи строить школу, чтобы сделаться ее директором. Покойного мужа ее я хорошо помнил – ужасно славный был толстяк. Не дурак выпить в хорошей компании, пошутить, спеть, он принадлежал к не слишком почитаемому в героической России человеческому типу, энергичному и находчивому не в борьбе за права, а в работе – странно было видеть на его парадном пиджаке сверкающую мозаику боевых орденов и медалей: наверное, война и в самом деле только трудная работа, если такой мирный из мирных мужик мог там дослужиться от студента-ополченца до подполковника, правда, саперного.

На целине он тоже вышел из агрономов в директора, получил еще пару-тройку орденов, уже на пенсии получив квартиру в Акдалинске, был постоянно зван во всякие юбилейные президиумы и, умирая, был убежден, что оставляемого им почета и восьми тысяч на сберкнижке достанет его жене окончить жизнь в покое и достатке. И это было похоже на правду: на его похороны из «Московского» добровольно приехало два автобуса народа (он уж больше десяти лет там не работал), понавезшего всякой снеди на поминки.