Вадим Ковский - Идеология Зазеркалья

Угроза прежних расстрельных ярлыков — «правого уклона», «капитулянтства» — казалось, просто витала в зале в воздухе над покорно склоненными головами… Я думаю иногда, какими мелкими должны были казаться Сталину послевоенные политические кампании, вроде «ленинградского дела» и борьбы с космополитами, по сравнению с парадными процессами 1930-х годов. Он мечтал о другом масштабе, о большой крови и, возможно, готовил такой — мирового резонанса — процесс над деятелями культуры. Помешала война, и центральные фигуры возможного судилища — М. Кольцов, Вс. Мейерхольд, И. Бабель, пока на других еще собирались материалы, были пущены в расход бездарно, понапрасну.

Непосредственно перед Великой Отечественной войной Сталин уничтожил чуть ли ни весь высший командный состав Красной Армии. Были расстреляны 3 маршала, несколько адмиралов, 10 командующих армиями, 60 командующих корпусами, 135 командующих дивизиями, 56 генералов, неисчислимое количество армейских комиссаров и пр. и пр. Я помню то потрясение, которое все мы испытали, когда был опубликован (еще не заглохла инерция хрущевской «оттепели») первый вариант списка расстрелянных командиров, получивший название «Список Тодорского», по имени А.И. Тодорского, комкора, отсидевшего огромный срок и, выйдя на волю, первым решившегося подсчитать потери советского командного состава, человека, чья книга 1920-х годов «Год — с винтовкой и плугом» была высоко оценена Лениным.

Здесь не место гадать, были ли тому разгрому реальные основания в виде заговора военных или мудрый вождь поверил фальшивке гестапо. Достаточно и того, что он имел все причины видеть в армии единственную силу, способную свергнуть его режим в свете надвигающейся военной угрозы, далеко зашедших заигрываний с Гитлером, нарастающего политического террора и сугубо силового управления народным хозяйством.

Стратегия сохранения верховной власти была проста до гениальности — подстригать, опираясь на низменные инстинкты homo sapiens, проявляющиеся как только вышеозначенный homo объединяется в толпу, все сколько-нибудь выбивающееся наверх и способное к конкуренции. Убирали соучастников, убивали свидетелей. Поэтому наряду с прямыми жертвами в годы «большого террора» было уничтожено и энное количество их палачей, что впоследствии успешно использовалось приверженцами тоталитарного режима в качестве оправдательного аргумента: власть-де осуществляла высшую справедливость абсолютно объективно, не отдавая предпочтения ни одной силе социального процесса и не щадя даже верных своих опричников…

Человеческие потери в России за какие-нибудь два с небольшим десятилетия (до конца 1930-х годов) до сих пор в полном объеме не просчитаны: НКВД числит за собой «всего каких-нибудь» 800 000 расстрелянных в период «ежовщины». Но если к этой цифре прибавить неучтенные сотни тысяч людей, погибших во время ничем не объяснимых в аграрно развитой стране «гладоморов»; сотни тысяч заключенных, истребленных болезнями и непосильным, рабским трудом в концентрационных лагерях или на великих стройках сталинской индустриализации, десятки тысяч крестьян, сгинувших после раскулачивания и высылок в чащобах Сибири; да еще огромные и не мотивированные ничем, кроме провальных итогов внешней и внутренней предвоенной политики Сталина, потери первых лет на фронтах Великой Отечественной, то счет пойдет на многие миллионы.

Но на многие миллионы, надо думать, должен идти счет и неизвестным «делателям» террора. Мы обычно подчеркиваем только огромное количество доносов и доносчиков, подпитывающих работу карательных органов. Но это лица сугубо гражданские. Однако никто не может подсчитать, какие массы сильного, активного, до зубов вооруженного мужского населения были втянуты в борьбу с собственным народом на «внутреннем фронте», в тылу — следили, арестовывали, допрашивали, карали, охраняли даже и тогда, когда шла беспощадная народная война и так нуждался в «живой силе» фронт реальный.

Революция на протяжении всех 1930-х и далее продолжала неостановимо пожирать своих детей, и можно только поражаться бесконечной талантливости народа, сумевшего годами, несмотря ни на что, восполнять свою кровавую убыль в самых экстремальных условиях существования (на примере полководцев, стремительно выдвинутых войной взамен вырубленных Сталиным, эта талантливость буквально производит впечатление какого-то чуда). Между тем ошибок своих «отец народов» признавать не любил и фактически сделал это лишь дважды, причем оба раза, видимо, под сильным эмоциональным впечатлением войны (большего стресса ему действительно в жизни испытать не довелось — в конце концов, решался вопрос, кому висеть на виселице…).

Один раз, находясь в глубокой депрессии в первые дни нападения Гитлера, он, судя по совпадающим воспоминаниям Молотова, Микояна и Берия, горестно вскричал что-то вроде: «Мы просрали страну!» В другой раз, 24 мая 1945 года, на приеме в честь победы в Кремле, пребывая уже совсем в ином настроении, он произнес весьма двусмысленный тост, благодаря русский народ за то, что тот не сказал своему правительству: «Вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство» («Это могло случиться, имейте в виду!» — погрозил Сталин неизвестно кому, видимо, собственному правительству, которым сам же и руководил).

Чем же занимался на фронте великий русский народ (другие национальности, плечом к плечу воевавшие вместе с русскими, как-то вообще выпали из поля зрения знатока национального вопроса, ухитрившегося выслать во время войны целый ряд российских народов в места «не столь отдаленные», то бишь настолько отдаленные, что дальше просто некуда)? По характеристике Сталина, народ «терпел, выжидал и надеялся, что мы все-таки с событиями справимся».

Замечательно, что в обоих случаях Сталин употреблял местоимение «мы», и даже каким-то образом ухитрился увидеть в победе над фашизмом заслугу именно своего правительства, отделив его от бесконечно терпеливого народа (не народ справится, а мы). И правительство, как известно, надежды народа оправдало: «с событиями справилось», не скупясь на человеческие потери и устлав всю Европу убитыми солдатами, а по окончании войны тысячами отправляя в лагеря тех, кто по недоразумению убит не был и попал в немецкий плен…

После войны вопрос о личной вине и ответственности в сознании Сталина даже не возникал — ни тогда, когда была запрещена генетика, ни тогда, когда кибернетику объявляли буржуазной лженаукой, ни тогда, когда вождь решил навести порядок в языкознании и дал должный отпор невежам, задававшим ему нелепые вопросы о связи языка и мышления.

Крутые экономические преобразования, проведенные Сталиным в 1930-е годы, не выходили за рамки того, что Маркс называл «казарменным социализмом, в масштабе огромной страны, да еще в кратчайшие хронологические сроки, иначе как с помощью бесконечного насилия большевики осуществлять не умели. С другой стороны, нельзя не признать, что им удалось после победы Октября, не имея никакого исторического опыта, выстроить такую идеологическую и организационную систему управления, придать своим символам и мифологемам такую моральную и психологическую убедительность, что народ, захваченный идеями и посулами большевизма выдержал смертоубийственную Гражданскую войну, а затем и Отечественную, ликвидировал катастрофические разрушения, построил множество Магниток и Днепрогэсов, пережил нищету намертво приписанных к земле крестьян, многолетнюю практику ГУЛАГа и т. д. и т. п.