Вадим Ковский - Идеология Зазеркалья

Беседа длилась три с лишним часа, собеседники говорили на разных языках не только в буквальном, но и в переносном смысле слова и найти точки соприкосновения не могли («Вы, господин Уэллс, исходите, как видно, из предпосылки, что все люди добры, а я не забываю, что имеется много злых людей»). Уэллсу этот более чем трехчасовой разговор показался, судя по многим деталям, нескладным и неудачным. Человеку острого ума и блестящей фантазии вряд ли мог быть интересен спор с собеседником, чью позицию и аргументацию он знал заранее.

«Скучнейший спор о писательской свободе с Горьким» — весьма характерный для Уэллса отзыв. Из Москвы он уехал раздраженным. Зато Сталин был явно удовлетворен — хорошо освоенное схоластическое теоретизирование его вполне устраивало, ибо он прекрасно понимал, насколько опасны и уязвимы с точки зрения Запада многие факты и свидетельства его конкретной политики.

Спустя несколько лет после своего визита в Москву 1934 года Уэллс признавался, что «разочарован в Сталине», и ядовито отзывался о фильме «Ленин в Октябре», где «Троцкий тщательно принижен, а Сталин сделан мудрейшим героем истории»: «Он явно пытается переписать всю историю революции для собственного прославления». «Как и большинство людей, я был возмущен этими странными публичными процессами и казнями огромного числа профессиональных революционеров», — писал он в 1939 году и в том же году издал книгу «Святой террор», где сравнивал типы диктатур Сталина, Гитлера и Муссолини.

«Засранцы-иностранцы», любил, по воспоминаниям Симонова, повторять Сталин. обнаруживая недюжинные поэтические способности…

Роберт Конквест, автор знаменитой книги «Большой террор», удивлялся тому обстоятельству, что политика террора в России была спровоцирована не экстремальными обстоятельствами революции или Гражданской войны, но «хладнокровно развязана» и окрепла в мирное время, в каком-то смысле — время успехов социализма, а следовательно, не имела «никакой достойной политической или социальной цели». Но о логике террора вообще трудно говорить, а на вопросы, чем он был порожден, почему так долго и успешно в России существовал и чего в итоге добился, исторические работы в области идеологии большевизма так или иначе, в совокупности своей дают ответы, хотя и весьма скупые.

В послесловии к «Сентиментальному путешествию» Шкловский писал: большевики были Россией «не изобретены, а открыты»; «нет вины, нет виновных»; «…я несправедлив к ним. Так несправедливо глухой считает безумными танцующих. У большевиков была своя музыка» (курсив мой. — В. К.). Браво, старина Шкловский!

6.СТАЛИНСКИЙ ИМПЕРСКИЙ СИНДРОМ

Диктатура, установленная советской властью как система внутренней политики, система управления экономикой, культурой, искусством, оказалась теснейшим и органическим образом связанной с имперским характером российской государственности. Была ли царская Россия «тюрьмой народов» и какую форму она постепенно, не сразу, но последовательно и неуклонно стала приобретать в процессе послеоктябрьского исторического развития? Трудно отрицать, что именно присоединения, начатые князьями владимирскими и московскими, от Калиты до Ивана Грозного, а затем — на протяжении трех веков правлением Романовых, неуклонно расширяли территорию России с каждым новым царствованием и что присоединения эти, как правило, имели насильственный характер. Алексей Михайлович, сын первого из Романовых Михаила, к середине ХVII века продолжил колонизацию Сибири, фактически завершившуюся при Иване Грозном («На диком бреге Иртыша сидел Кучум, объятый дымом», — остроумно переделал Андрей Вознесенский народную песню о Ермаке). Петр I присоединил к России Лифляндию и Эстляндию; Екатерина II — западноукраинские, белорусские и литовские земли, Крым, Северный Кавказ; Александр I — Восточную Грузию, Финляндию, Бесcарабию, ряд персидских ханств, названных впоследствии советским Азербайджаном, очередную часть Польши. При Николае 1 началось присоединение Средней Азии, завершившееся при Александре II завоеванием Хивинского и Бухарского ханств. К приведенному списку (далеко не полному) можно добавить области с армянским населением, Приамурье, Сахалин и прочее, по «мелочам». Не случайно ведь один из персонажей Глеба Успенского, инспектор гимназии, преподававший историю государства Российского, едва не каждый урок начинал фразой: «Мы расширили свои пределы…».

Пушкин, всю жизнь мечтавший побывать за границей, но почему-то зачисленный российскими самодержцами, как бы сейчас сказали, в разряд «невыездных», иронически зафиксировал факт «расширения пределов» автобиографическим «Путешествием в Арзрум», описывая, как он догонял русскую армию во время русско-турецкой войны 1828—1829 годов: «„Вот и Арпачай“, — сказал мне казак. Арпачай! Наша граница!.. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще я не видал чужой земли <���…> никогда не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России». Лермонтов напрасно надеялся укрыться «от своих пашей» «за стеной Кавказа»: Россия уже была и там. В этом скрещении пушкинских и лермонтовских мотивов берут начало, кстати, и замысел, и сюжетика «Путешествия дилетантов» Булата Окуджавы.

Певец русского колониализма романист Валентин Пикуль одобрительно охарактеризовал как-то процесс колонизации с завидной легкостью и простотой: «Русский солдат шел туда, где ждали его как освободителя. В звенящем зное пустынь русский человек свергал престолы средневековых деспотов, всю эту мразь и нечисть, что осела по барханам со времен Тамерлана». По Пикулю, Россия присоединяла территории, будто тараканов в пути морила…

Между тем, с точки зрения объективных цивилизационных последствий колониальная политика во всем мире, вольно или невольно, имела положительные черты, ибо осуществляли ее страны с гораздо более высоким уровнем развития, нежели страны колонизируемые. Это, в частности, хорошо видно на примере современной Африки, где метрополия на диких ранее местах отстроила замечательные современные города. Поэтому империя отнюдь не ограничивалась функциями «тюрьмы». Проблемы взаимоотношений стран с разным уровнем развития в колониальной системе вообще крайне сложны и противоречивы. Безжалостный крепостник Петр I «прорубал окно в Европу» не одним лишь военным путем, и не будет преувеличением утверждать, что на российском троне он стал первым подлинным европейцем. Другая великая крепостница, Екатерина, переписывалась с Дидро и Вольтером, сочиняла пьесы, писала журнальные статьи и мемуары. Александр I был не только главой крепостной империи, но и либералом, балансировавшим между позициями Аракчеева и Сперанского; победителем Европы в Отечественной войне 1812 года и одновременно союзником Европы, ставшим после этой победы соучредителем европейского «Священного Союза». Генералиссимус Суворов, не проигравший в многочисленных войнах России ни одного сражения, был народным героем и «отцом солдатам», и он же залил кровью польское национально-освободительное движение. Генерал Ермолов, усмиритель Кавказа, был другом декабристов и Пушкина. Другой царский генерал, Скобелев, завоевывавший Среднюю Азию и безжалостно подавивший Кокандское восстание, выступил освободителем Болгарии в русско-турецкой войне 1877—1878 гг.