Евгений Крушельницкий - Город мастеров

— А что, отец прапрадеда уже не в счет?

— Род начинается с какого-то толчка, заметного поступка, а их совершают люди активные, или, как их ещё называют, пассионарные. С появлением такого человека и начинается род, а уж дальше потомки сохранят и приумножат свои положительные качества или разбазарят безответственными браками.

Иван Андреевич порвал с родовой традицией, нарушил привычный ход жизни и потому стал для нас точкой отсчета. Жена его тоже была заметной личностью, композитор Гурилёв даже посвятил ей романс. Их сын, железнодорожный инженер, дослужился до заместителя главы путей сообщения Закавказья, потом женился на армянке из царского рода, она родила семерых детей, старшим из которых и был мой знаменитый дед. Кстати, своей матери он обязан не только армянским носом, но и кличкой, какую дала ему царская охранка: «Филин». Ведь первая буква должна была совпадать с фамилией, а остальное зависело от характерных черт «объекта» и жандармской фантазии.

— Чем же он привлек внимание этой специфической службы?

— Своими настроениями, которые были распространены тогда среди интеллигенции. После гимназии решил идти в народ, отдавать ему все силы. Но родители уговорили поступить в Московский университет, объяснив, что он больше пользы принесёт не школьным учителем, а учёным. В старое время родителей слушались, потому что те воспитывали детей на основе взаимного уважения. К 17-летнему сыну отец относился как к равному: мол, я не могу приказывать, но вправе надеяться, что мы с тобой обсудим эту ситуацию.

Дед окончил математический факультет, занимался философией и пришёл к выводу, что нужно создавать путь к цельному знанию, которое объединит искусство, науку и религию. Как и положено у русских философов, сразу взялся за дело — пошёл в духовную академию, стал священником. Женился на Анне Михайловне Гиацинтовой, девушке из крестьянской семьи. До конца жизни она делала ошибки в письмах, но это был самый любимый человек в семье. Недавно исполнилось 30 лет со дня её кончины, мы ходили на кладбище, отслужили панихиду. Кстати, дед говорил, что в семье надо иметь хотя бы одного священника, чтобы он молился о нас. Сейчас у нас есть игумен Андроник, мой двоюродный брат, младший внук Павла Александровича.

Так вот, именно бабушка сохранила семью после ареста мужа — архив, дом, детей. Сохранила и культ семьи, культ деда.

— Что стало поводом для ареста?

— Поводом — не знаю, с материалами оперативных дел КГБ не знакомит, а из документов, которые поступают в суд, мало что можно понять. Но мне повезло: в судебном деле случайно оказалась тетрадка с доносами сокамерника, с которым дед сидел на Соловках. И там есть такие строки: «Флоренский говорит, что следователь требовал назвать ряд фамилий, с которыми я якобы вёл контрреволюционные разговоры. После моего упорного отрицания следователь сказал, что, мол, нам известно, что вы не состоите ни в каких организациях и не ведете антисоветской агитации, но на вас в случае чего могут ориентироваться враждебные советской власти люди. Поэтому, говорит Флоренский, ведётся профилактика и предотвращают преступления, которые даже не могут быть».

Вот такая профилактика… На деле же убили за то, что был священником. В приговоре так и написано: приговаривается к расстрелу как священник, не снявший с себя сана. Впрочем, речь шла об уничтожении самой русской культуры, любой свободной мысли. Философ, да ещё и религиозный, был не нужен.

Нас репрессии не коснулись, но в 1933-м деда арестовали на глазах отца. Это его сломило, и до конца жизни он сидел тихо, преподавал на геологическом факультете нашего института. Не стал защищать четыре подготовленные докторские диссертации: друзья советовали не высовываться.

— Дед что-нибудь писал с Соловков?

— Да, сохранилось более ста писем. Он участвовал в организации завода, где делали из водорослей йод и желатин. Письма проверяла цензура, и потому дед подробно писал о производстве и на тому подобные нейтральные темы. Что касается быта, то тамошние сидельцы часто врали напропалую. Здесь дело не только в цензуре: не хотели расстраивать близких правдой. Вот и читаем про «курортную жизнь»: как ходили за грибами, как ездили на соседний остров. Однако описано очень романтично и талантливо, дед умел это делать. Иногда только прорывалось — мол, плохо, что кухня без специй. Известно, какие в баланде специи…

Нынешние критики умудрились обвинить деда в том, что нигде в письмах из лагеря не помянут Бог. Но по правилам новой грамматики он не мог писать это слово с большой буквы и в силу своего отношения к имени, к слову вообще хотел уберечь Бога от глумления.

Когда говорят о Соловках, то нередко смакуют зверства, жестокости, страдания — мол, чтобы ничего не повторилось. (Повторится, потому что люди не изменились, а кое в чем мир даже стал хуже.) И в то же время стараются сделать из лагеря туристический центр. Мне это кажется святотатством, потому что Соловки — это место, где страдальцы противостояли злу, место великого подвига людей, которые в конечном счете победили.

— Павел Александрович реабилитирован?

— Да. Хотя лично я убежден, что священника Флоренского, как и других репрессированных представителей церкви, реабилитировать нельзя.

— Почему?

— Потому что уничтожение духовенства было нормой преступного государства, как уничтожение христиан было нормой Древнего Рима. Никто же не требует реабилитации, к примеру, Георгия Победоносца или великомученицы Татьяны. Если реабилитировать всех пострадавших за веру, они станут не мучениками, а жертвами судебной ошибки. Но это была не ошибка, а сознательная политика. В таком уж государстве мы жили, где верующие были преступниками, а палачи — образцовыми гражданами. Вот образцовые-то и требуют реабилитации: мол, за что же нас так? Ведь мы так верно служили…

— Одна из самых популярных работ Флоренского — «Имена», где философ рассуждал о влиянии имени на личность. Чувствуете ли вы это мистическое влияние?

— Павел Александрович, разрабатывая учение об именах, много писал и о своём собственном. Обычно его связывают с латинским словом «малый», но дед копал глубже, с древнейших времен, и по первоначальному звучанию переводил как «страдание». Имя это диалектично и противоречиво, его носитель — человек, вечно мятущийся в поисках истины. Что же касается влияния на судьбу, то само имя не может быть плохим или хорошим. Все христианские имена даются в честь какого-либо святого, но при этом формируются разные люди. Имя как бы задает жизненный жанр — это может быть опера, симфония или песня, а уж хорошее ли получится произведение — другой вопрос. С этой точки зрения вся моя биография — безумное увлечение той или иной темой, напряженная работа, публикация статей или книги. Но когда работа закончена, я полностью теряю к ней интерес.