Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Кроме журналистов приглашали ученых, писателей, артистов, то есть тех, чье мнение могло быть услышано в их родных странах. Сегодня на языке политтехнологов таковых причислили бы к «лидерам общественного мнения». С ними работали особенно тщательно.

4 октября 1935 года Политбюро дает следующее поручение органам внутренних дел: «Поручить НКВД проверить специально деятельность “Интуриста”, связанную с показом наших заводов и фабрик» (15). То есть приезжающему в страну Л. Фейхтвангеру или, скажем, профессору Воланду, СССР представал не только в виде набора исторических достопримечательностей и вазочек с икрой, но и грамотно срежиссированной подборки впечатлений от новых заводов и фабрик: «Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами!», – скептично воспринимаемый сегодня конферанс Жоржа Бенгальского имел свою логику. И далеко не все туристы отличались воландовской проницательностью.

Все тот же В. Бережков, который работал гидом «Интуриста», описывает случай, когда (в едва оправившейся от голода 1933–1934 годов Украине) американскому фермеру демонстрируют якобы типичный процветающий колхоз. И уловка сработала: «На Билла увиденное тоже произвело впечатление. Прощаясь с заведующим животноводческой фермы, он взволнованно произнес:

– Никак не рассчитывал увидеть у вас такое! То, что мы читаем в наших газетах, вранье. Теперь я верю, что коллективный труд не хуже, а может быть, и лучше индивидуального. Нам у вас будет чему поучиться. Желаю вам успехов!

Потом, немного помолчав, спросил:

– Но скажите, ваша ферма – это не исключение? В других колхозах тоже так разумно ведутся дела? – Видимо, у Билла закралось подозрение, не дурачат ли его.

– Конечно, конечно, – заверил американца заведующий…» (16) Если так работали с рядовым фермером, то сколько же усилий прикладывалось, чтобы обольстить признанных западных писателей, которые, имея перед глазами ужас «великой депрессии», поразившей капиталистический мир, искренне хотели увидеть ростки нового общества. Им показывали достижения, им давали интервью вожди, им льстили. Вот фрагмент интервью И. Сталина 13 декабря 1931 года германскому писателю Э. Людвигу: «… если уж говорить о наших симпатиях к какой-либо нации, или, вернее, к большинству какой-либо нации, то, конечно, надо говорить о наших симпатиях к немцам. С этими симпатиями не сравнить наших чувств к американцам» (17). Немецкие писатели в долгу не оставались: «Я пустился в путь в качестве “симпатизирующего”. Да, я симпатизировал с самого начала эксперименту, поставившему себе целью построить гигантское государство только на базисе разума, и ехал в Москву с желанием, чтобы этот эксперимент был удачным» (Л. Фейхтвангер, «Москва 1937») (18).

Кстати, этому визиту предшествовал весьма красноречивый документ, сохранившийся в наших архивах: «В[есьма] срочно Не п/о [не подлежит оглашению] 27.10.1936 г. В Культ. Просвет. Отд. ЦК ВКП(б)

Тов. Ангарову.

Сегодня, 27 октября, получена телеграмма от Михаила Кольцова о том, что к Октябрьским праздникам в Москву приезжают немецкие писатели – Лион Фейхтвангер и Людвиг Маркузе с женой.

Лион Фейхтвангер едет по приглашению, разрешенному ЦК ВКП(б).

Людвиг Маркузе (с женой) в списке писателей, приглашение которых разрешено в нынешнем году, не имеется.

Имеет большое значение, чтобы Фейхтвангер, который отрицательно относится к процессу, и Людвиг Маркузе, у которого возникли в связи с процессом сомнения в подлинности советской демократии, чтобы они оба именно к октябрьским дням были у нас.

Тов. Кольцов, придавая особо важное значение визиту этих двух немецких писателей, телеграфирует, чтобы им оказано было исключительное внимание, примерно, как и Андре Жиду [136] А не визит ли А. Жида, написавшего по следам поездки резко антисоветскую книгу, укоротил жизнь М. Кольцова? .

Принимая все это во внимание, Иностранная Комиссия Союза советских писателей СССР просит Вас довести об этом до сведения товарища А.А. Андреева и принять меры, чтобы было дано указание соответствующим органам, чтобы Лион Фейхтвангер, Людвиг Маркузе и жена Людвига Маркузе получили без задержки визы.

Мих. Аплетин, Зам. Председателя Инокомиссии ССП СССР» (19).

Естественно, иностранные писатели по факту приезда сразу попадали под пристальное внимание отечественных спецслужб. Чаще всего соглядатаями выступали те же сотрудники «Интуриста» и приставленные к персоне иностранца переводчики, столь замечательно описанные в «Мастере и Маргарите» майгели или коровьевы: «Вот они где у меня сидят, эти интуристы! – интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, – верите ли, всю душу вымотали! Приедет… или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами все нервы вымотает: и то ему не так, и это не так!..»

В эпоху Сталина система психологической обработки работала почти без сбоев – разве что конфуз случился с французским писателем Андре Жидом, которого принимали с распростертыми объятиями, а в благодарность получили острую антисоветскую книгу, написанную им сразу по возвращении из СССР. Позже, в послевоенное время, можно вспомнить хорошо известную историю пребывания в Советском Союзе американского писателя Джона Стейнбека – человека въедливого, наблюдательного. Которому, невзирая на все старания власти, многое удалось подметить.

Желание Стейнбека узнать побольше о стране постоянно натыкалось на закрытость системы: «У нас сложилось мнение, что русские – худшие в мире пропагандисты своего образа жизни, что у них самая скверная реклама. Взять, к примеру, иностранных корреспондентов. Обычно журналист едет в Москву с доброй волей и желанием понять то, что увидит. Но он сразу же подвергается всяким ограничениям и просто не в состоянии выполнять свою работу. Постепенно у него меняется настроение, и он начинает ненавидеть систему не как саму систему, но как препятствие для своей работы. И нет способа быстрее настроить человека против чего бы то ни было». Своего соглядатая – молодую переводчицу – Стейнбек описывал следующим образом: «Это была решительная девушка, и ее взгляды были такими же решительными, как и она сама. Она ненавидела современное искусство во всех его проявлениях. Абстракционисты были для нее американскими декадентами; экспериментаторы в живописи – также представители упадочного направления; от Пикассо ее тошнило; идиотскую картину в нашей спальне она назвала образцом декадентского американского искусства» (20).

Фантастически интересно и поучительно сравнить тексты американского писателя с воспоминаниями той самой Светланы Литвиновой, переводчицы Стейнбека: «Я, конечно, ему много врала в ответах, как и положено. Потому что, откровенно говоря, врала я, потому что я была антисоветчица(выделено мной – К.К. ) внутри, я была диссиденткауже тогда. Мне мама в 41-м году все рассказала, сказала, чтобы я молчала, не лезла, не была никакой активной. И я многие вещи понимала, что такое сказать нельзя Стейнбеку, что надо говорить так, как положено говорить. Поэтому он меня счел очень коммунистической, социалистической» (21). Обратите внимание – уже «антисоветчица», «диссидентка»… Много таких, говорящих вслух «правильные» слова, но думающих абсолютно иначе, накапливалось внутри системы. Более того, они пока исправно служили ей. И по долгу службы, в том далеком 1947 году, Светлана Георгиевна («антисоветчица» и «диссидентка») писала секретные отчеты о настроениях, высказываниях и намерениях Стейнбека: не задумал ли американец, вернувшись домой, сочинить что-либо антисоветское? На основании этих отчетов была подготовлена победная реляция в ЦК. «В результате пребывания в СССР Стейнбек, убедившийся на многочисленных фактах в лживости антисоветской пропаганды в США, сделал следующие заявления: