Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

При Сталине советская юриспруденция без обиняков рассматривала желание покинуть Советский Союз как тягчайшее государственное преступление. В пресловутой статье 58 Уголовного кодекса РСФСР бегство за границу или отказ вернуться из заграничной поездки были объявлены «изменой Родине» и карались смертной казнью или многолетним заключением. Невозможность сменить страну проживания порождало у многих советских граждан ощущение пребывания в тюрьме и неодолимое желание «свалить». Бегство становилось самоцелью. Бежали дипломаты, разведчики, артисты. Однажды, на радость заграничной прессе, с корабля, на котором в США с официальным визитом приплыл Н. Хрущев, сбежал матрос [140] Н. Хрущев, «Время. Люди. Власть»: «При первой же встрече мне задали вопрос: “Господин Хрущев, как вы смотрите на то, что матрос с вашего корабля попросил убежища в Соединенных Штатах?”. Отвечаю: “Мне докладывали об этом. Сожалею о происшедшем. Он человек неопытный, не имеет особой трудовой квалификации, и я сочувствую ему. Очень тяжело ему будет приспосабливаться к американским условиям жизни, ничего ведь нет у него за душой. Глупо он поступил, необдуманно. Если бы он мне сказал, что хочет остаться, я бы оказал ему какую-то помощь на первых порах”». .

Те, кто ехал легально, читали и подписывали многостраничный текст правил поведения советских граждан за границей: не иметь личных дел с местным населением, опасаться провокации и по всем вопросам обращаться к советской администрации. Имелись и неожиданные пункты: в поездке не оставаться ночью в купе с иностранцем другого пола и просить проводника перевести вас в иное купе; а также, без особого на то указания, не иметь дел с коммунистами в стране пребывания и не посещать их собраний.

Недоверие и подозрительность властей к любому, кто ехал за границу, было вопиющим и вызвало обозленность у тех, кто и не думал оставаться за рубежом. А. Довженко в своем дневнике с яростью пишет об установившемся порядке: «В наших всяких анкетах есть несколько, страшных, по сути, говоря, вопросов: был ли за границей? Имеешь ли там родственников? Пребывание за границей не только не засчитывалось гражданину, как что-то хорошее, полезное, наоборот. Это вселяло к нему подозрение, делало его сомнительным… Люди боятся ехать за границу, как китайцы за свою стену…» (31).

М. Булгаков, многократно пытавшийся выехать из СССР в зарубежную поездку, остался в истории отечественной литературы горьким примером, с какими унижениями сталкивался советский человек, желавший увидеть мир. Можно предположить, что зная Булгакова как автора, прямо скажем, не слишком просоветской пьесы «Дни Турбиных», будучи информирована о его разговорах и круге общения, зная о проживавших за границей родных братьях писателя, власть опасалась, что Михаил Афанасьевич задумал побег. Между тем, в частной переписке Булгаков категорически это отрицал, возможно, рассчитывая на перлюстрацию его писем. 22.06.1931 года М. Булгаков писал В. Вересаеву по поводу отправленного им прошения И. Сталину о выезде за границу: «В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная. Но попробуйте все уложить в письмо. Сорок страниц надо писать. Правда эта могла бы быть выражена телеграфно: “Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!” И все. Ответ мог быть телеграфный же: “Отправить завтра”» (32).

Идея поездки за рубеж стала «идеей фикс» для Булгакова и, разумеется, его едкого внимания удостаивались те счастливцы, которым такие вояжи удавались: «Видел одного литератора, как-то побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем купил берет и приехал. Ни строки, ни фразы, ни мысли!» (письмо Попову, 28.04.34) (33) В «Театральном романе» под псевдонимом Измаила Александровича Бондаревского с размахом выведен Алексей Николаевич Толстой, славившийся как путешествиями, так и весельем: «Все взоры после третьей рюмки обратились к Измаилу Александровичу. Послышались просьбы: “Про Париж! Про Париж!”

– Ну, были, например, на автомобильной выставке, – рассказывал Измаил Александрович, – открытие, все честь по чести, министр, журналисты, речи… между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка. Ну, француз, конечно, речь говорит… на скорую руку спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю – Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр! А он, сукин сын!.. и т. д.»

Между тем, в рассказах для широкой публики, всамделишных интервью для советской прессы Париж у графа Толстого выглядел куда менее фееричным и веселым. Вот что, например, излагал Алексей Николаевич в беседе с корреспондентом «Литературного Ленинграда» (1935 г.): «Внешне Париж – это сумасшедший поток людей и автомобилей, роскошных магазинных витрин и пышность грандиозных кафе. Пусть вас не обманывает эта внешность, это – не более чем сутолока растерянных людей… Во Франции миллионы людей остались без работы. Целые отрасли промышленности замерли…» (34). В общем, ужас, а не город. Нечего, граждане, вам там делать – целее будете. И как здесь не вспомнить искреннее изумление лирического героя «Театрального романа», читавшего парижские воспоминания Бондаревского, но уже изданные для широкой публики: «Измаил Александрович писал с необыкновенным блеском, надо отдать ему справедливость, и поселил у меня чувство какого-то ужаса в отношении Парижа».

Черт бы подрал тот Париж, сколько поколений советских людей мечтали об этом месте! Мы знали его улицы и достопримечательности порой лучше, нежели родные города. Мечта о нем почему-то носила какой-то антисоветский характер, как о городе-храме искусства, эротики, изысканной кулинарии, в общем, всего того, что было полностью противоположно нашим спальным районам, скудным прилавкам и коммунистической пропаганде. Но ведь были счастливцы, которые видели его воочию. Скажем, Ильфу и Петрову Париж очень понравился. По свидетельству Б. Ефимова, они называли его с неподражаемой южной интонацией: «Тот город!» (35) Призрачная столица Франции часто возникает в их произведениях, с различной степенью отчетливости – то как игривые видения Воробьянинова, то как рекомендации Бендера гробовщику: «Поезжай в Париж.

Там подмолотишь! Правда, будут некоторые затруднения с визой, но ты, папаша, не грусти» [141] Гробовых дел мастер Безенчук приехал в Москву подзаработать на эпидемии гриппа. В 1929 году в Москве свирепствовал страшный грипп, от которого умирали люди («гриб» из «12 стульев»). Газеты писали, что от этого гриппа в Испании каждый день умирали по сто человек. Грипп тогда называли «испанка». Анекдот: муж телеграфирует жене: «Я жив. Лежу с испанкой». .