Александр Афанасьев - Человек и то, что он сделал… Книга 1. Накануне краха [litres]

Будущее независимой Грузии и преодоление советского наследия рассматривалось образованной элитой в конце 1980-х годов в двух дискурсивных планах, которые мы бы назвали философским (он был представлен почти исключительно М. Мамардашвили) и филологическим (который был артикулирован абсолютным большинством грузинских интеллектуалов, занятых именно в советское время не анализом происходящего, а расширением и оформлением нарратива нации, проникнутого духом мифотворчества). К системному и рациональному осмыслению проблем постсоветского строительства образованный класс Грузии, как и все грузинское общество 1990 года, оказался не готов, избрав "филологический" путь. Проецирование национального мифа, выработанного филологическим дискурсом, в плоскость политических решений привело к весьма тяжелым последствиям, включая конфликты с этническими меньшинствами. В этой статье мы пытаемся дать анализ не столько политического, сколько общественного процесса начала 1990-х и именно с точки зрения пересечения двух дискурсов и особенностей их бытования в политическом поле. Сразу оговоримся, что речь идет не о неких исходных дисциплинарных способах видения мира, но о разноориентированных типах публичного дискурса, связанного с гуманитарным знанием: об открытом и модерном мыслительном регистре – против регистра закрытого и "восходящего к истокам".

…

Практически перенося свою метафору спасения в политическое поле, Мамардашвили возводит спасение (понятое как в секулярном, так и в политическом смысле как возрождение) на уровень телоса общества. Для Мамардашвили "возрождение" включало в себя два элемента: а) греко-римский мир, "социальную или гражданскую идею, или, если угодно, веру в то, что конкретная социальная форма, конкретное сообщество способно приблизить людей к осуществлению бесконечного идеала на земле", и другой аспект – "римскую концепцию правового государства", б) Евангелие как парадигму самовозрождающегося "текста", заключающую в себе силу, побуждающую "к действию, преодолению, ту силу, которая творит историю". На возрождении именно в таком понимании и основывалось, по Мамардашвили, гражданское общество, "отличное от государства… самостоятельная жизнь человеческих групп, чьи интересы кристаллизуются в системе, и где политическая многопартийность соответствует реальной действительности". Гражданское общество неотделимо от индивидуальных и коллективных усилий по поддержанию своих институтов:

…Это, конечно, не общество вообще и не общество отдельно от других обществ, а есть определенное качество общества. Вот качественное общество есть гражданское общество. Оно – не все общество, а общество, приведенное в определенное состояние, в состояние вот той фигуры, которая есть, пока есть вычерчивающее ее движение, движение с усилием человека или множества лиц, находящихся в определенном состоянии этого усилия. Убери усилие – и исчезнет гражданское общество.

Наряду с философским проектом существует "филологический" проект, который также пытается занять политическое поле и формально ставит перед собой ту же цель вступления в европейское пространство (которое Мамардашвили понимает скорее метафизически, чем географически), только использует для достижения этой цели совершенно другие средства. Кстати, это понимает и сам Мамардашвили: "Конечно, лозунг грузинского национального движения должен был бы звучать примерно так: "слушайте братцы, давайте возьмемся за руки… чтобы выйти из этого мрака"… Но беда в том, что и в грузинском национальном движении таких политиков нет. А есть лишь столкновение слепых амбиций, обоюдных невежеств – относительно себя, своих действительных интересов, цели движения и т. д.".

Итак, Мамардашвили обращает внимание на "невежество, непонимание себя и своих целей". Попытаемся нащупать ту точку, которая обозначена, но не развита у Мамардашвили. В вышеупомянутой лекции Мамардашвили описывает грузинскую культуру как носительницу некого "таланта незаконной радости": "Радость же наша была именно легкой и воистину незаконной: вот нет, казалось бы, никаких причин, чтобы радоваться, а мы устраиваем радостный пир из ничего". Не стоит искать предмета этого незаконного грузинского праздника вне его самого – его можно описать как "праздник самих себя", способ самосохранения, гомеостазиса, как "звенящую ноту радости, как вызов судьбе и беде". Все это весьма отличается от того опыта нового рождения, воссоздания или "возрождения", о котором говорил Мамардашвили. Сам сюжет самосохранения был обусловлен политическими причинами: утрата независимости и аннексия Россией Восточной Грузии, а затем и всей территории страны начиная с XIX века (не считая трех лет первой грузинской республики до ее оккупации большевиками в 1921 году) стали национальной травмой, породившей и боязнь утраты национальной идентичности, и чувство самосохранения как реакцию на этот страх. Свобода литературы и застолья играла роль вытесняющего механизма, игнорирования реальной несвободы и ее подмены мифом о свободе. Именно застолье и литература (филология) оказались центральными мифогенерирующими дискурсами для грузинской культуры ХХ века.

Идея самосохранения, заключенная в "незаконном празднике", раскрывается в известном рассказе Гурама Дочанашвили "Человек, который очень любил литературу", написанном еще в середине 1970-х годов. "Быть свободным (это понятие включает у Дочанашвили сохранение национального самосознания), – говорит персонаж рассказа Васико Кежерадзе, – возможно только в литературе и в застолье". Застолье превращается в некий квазирелигиозный ритуал, где каждый "тостующий" причащается исторической целостности грузинской культуры, которая оживляется в этом ритуале. Дискурс застолья в грузинской культуре настолько всеобъемлющ, что часто выступает и в качестве своеобразной литургии коллективной или культурной памяти. Застолье, по крайней мере в той форме, которую оно приняло в XIX и XX веке, выработало суррогатные практики "воспоминания" (Erinnerung), которые начали замещать собой историю, подменять ее монументальной героической мифологией. Собравшиеся за столом в первую очередь легитимируют себя и ту радость, которую Мамардашвили называл незаконной.

Исходным пунктом и одновременно точкой пересечения обоих дискурсов (дискурса застолья и дискурса литературы) можно считать поэму Григола Орбелиани (1804–1883) "Тост", в которой именно застолье становится местом памяти (lieu de memoire, Erinnerungsort – "место" в прямом и переносном смысле) для целой галереи героев грузинской истории. Тост в этом контексте можно рассматривать как ритуальное заклинание прошлого и будущего, как жест – "квазипоступок", – практически исчерпывающий социальную функцию члена общества в том смысле, что других социальных действий и обязательств от него уже не требуется. Как мы увидим далее, отказ от социальных действий сближает дискурс застолья с литературным дискурсом. Не случайно герой рассказа Гурама Дочанашвили фотограф Васико Кежерадзе сталкивается с социологом, проводящим опрос о формах досуга трудящегося населения, и каждый из ответов Кежерадзе на его вопросы оказывается напрямую связанным с литературой. В результате создается альтернативное "квазисоциальное" пространство, которое функционирует по законам литературы, по идеализированным правилам "республики словесности". Однако даже в этом сублимированном пространстве существует понятие принуждения: для тех, кто не любит литературу, есть "карцер люкс", где они содержатся хоть и в благополучном, но все-таки заключении – до тех пор, пока не сделаются заядлыми читателями. В этой утопии или, если угодно, дистопии каждый агент социального пространства в конце концов должен превратиться в филолога. Таким образом, в этих художественных моделях социального не литературное поле оказывается подчиненным полю власти, а, наоборот, поле власти начинает функционировать по законам литературы. Этот феномен довольно симптоматичен для понимания политических процессов в Грузии начала 1990-х годов.