Александр Афанасьев - Человек и то, что он сделал… Книга 1. Накануне краха [litres]

Это пространство в рассказе Дочанашвили совершенно аполитично, однако характерно, что в описании его задействованы понятия, обязательные для понимания функционирования политического поля Грузии в советское время. Постулируя однозначный приоритет (в том числе этический и моральный) литературы над "социологией", рассказ Дочанашвили отражает реальную систему ценностей тогдашнего грузинского образованного класса: всякая социальная и политическая активность считалась постыдной (философ и политолог Гия Нодия указывает, что подобная активность ассоциировалась с коллаборационизмом относительно коммунистического режима). Таким образом, грузинский литературный дискурс ХХ века постулирует отказ от социальной активности, ища утешения в идеализированном пространстве застолья и литературы. Это пространство расположено не в настоящем или будущем, а в идеализированном прошлом. Хотя в XIX веке и в начале ХХ века литературный дискурс и оставался центральным, он все же сосуществовал и с другими социальными дискурсами на фоне серьезной активности общества (однако эта важная социальная деятельность – работа "Общества по распространению грамотности среди грузин", создание Земельного банка, экономические проекты Нико Николадзе – мало отражается в культурной памяти, что само по себе симптоматично). После оккупации Грузии большевиками в 1921 году литературный дискурс становится единственным местом артикуляции и обсуждения (negotiation) национальной идеи. Необычайную популярность в послевоенное время приобретают исторические романы, прославляющие славное прошлое Грузии, – например, монументальная тетралогия "Давид Строитель" (1946–1958) Константина Гамсахурдиа, отца Звиада Гамсахурдиа.

Понимание свободы в этом литературно-историческом дискурсе радикально отличается от "деятельностного" понимания свободы у Мамардашвили и подразумевает в первую очередь сохранение национального самосознания, телосом которого является обретение государственной независимости (без четких представлений о ее политических и социальных импликациях). Политический проект независимости, таким образом, основывается в первую очередь на возвращении в историю – не в смысле активной социальной и политической деятельности в своем государстве или трудной и конфликтной работы памяти, а в смысле восстановления идеализированной грузинской средневековой государственности (национально-секулярной версии мифа о райском состоянии до грехопадения). Такая картина мира совершенно не подразумевает модернизацию, со всеми ее проблемами и реальными коллизиями. Именно в этом пространстве рождается гомеостатическое общество, направленное на сохранение определенного состояния и не допускающее от него отклонений. Такое состояние понимается как освященная традицией "неизменная длительность" (Ассман) самосохраняющегося коллектива, что между прочим подразумевает и сохранение чистоты идеалов – в данном случае некоего идеального образа грузинскости. Гомеостазис в таком понимании является полной противоположностью самотрансформации (возрождения) у Мамардашвили – это непрестанное рождение "не к новой, а все время к прежней жизни… где все остальные вечно… говорят и делают то же самое… в пространстве нескончаемой пляски смерти". Именно в силу этого разлада между двумя проектами – самосохранения (гомеостазиса) и возрождения – Мамардашвили, по его собственным словам, так и не смог стать грузином, был и остался "шпионом". Отказ от социальной активности (точнее, то, что социальная активность исчерпывалась дискурсивными формами застолья и литературы) сыграл немаловажную роль в том, что общественность Грузии, которая подошла к 1990 году с идеей независимости, оказалась совершенно неподготовленной к ее конкретным политическим, экономическим и социальным последствиям.

Направленность на прошлое и отсутствие осознания реальных проблем посткоммунистической трансформации на рубеже 1980-х и 1990-х годов сыграли для грузинского общества фатальную роль. Литературный дискурс и дискурс застолья в смысле саморепрезентации неразрывно связаны и культурными практиками в советской Грузии. Если мы говорим о саморепрезентации некой грузинскости, то ее актером и одновременно зрителем в Грузии коммунистического времени была интеллигенция, овладевшая тогда одновременно монополией на "духовную жизнь" и правом на классовое превосходство. В Грузии, периферии и провинции российской, а затем советской империи, местная интеллигенция копировала схему поведения интеллигенции российской, а в позднесоветское время превратилась в интеллектуально доминирующий социально-политический класс, объявив себя распорядителем духовной и интеллектуальной жизни страны и ее высшим социальным слоем, причем фактическую легитимацию своего элитного классового статуса интеллигенция получила именно от советского государства. Во многом это связано с изменениями в социальной структуре советского общества в 1950-1970-е годы и с определенным компромиссом власти с национальной интеллигенцией союзных республик, который пришел на смену репрессивной политике 1930-х годов30. (Если сравнивать коммунистических функционеров с феодальной аристократией, то советскую грузинскую интеллигенцию можно смело сравнить с духовенством, однако эта метафора подразумевает лишь функциональное, а не содержательное замещение ролей в социальном пространстве.) Признаками превращения интеллигенции в своего рода сословие, статусную группу, стали деперсонализация интеллектуального труда и подмена критического мышления чувством принадлежности к определенному классу. Сама мысль о том, что особая группа людей (независимо от названий – "КПСС", "интеллигенция", "правительство", "национальное движение" и т. д.) может обладать единоличной монополией на истину, воспитывать и направлять всех прочих ("народ"), – феномен вполне советский. Активность этого класса, вслед за Пьером Бурдьё, можно рассматривать как деятельность, направленную на укрепление позиций своей группы, в том числе – в культурном пространстве, с одной стороны, и на поддержание своего идеализированного образа, с другой. Грузинская интеллигенция скрестила два гомеостатических проекта: национальный ("интеллигент" рассматривался как образ идеального грузина, хранителя грузинскости) и сословный (ориентированный на сохранение и укрепление своих сословных позиций). Притом сословные позиции интеллигенции легитимировались на дискурсивном уровне именно ее мифологическим образом хранительницы национальной культуры, хотя реальная социальная легитимация этой группы исходила от советской власти. Эти проекты не могли осуществиться без серии подмен и замещений, в первую очередь в пространстве культуры. Если мы определим культуру вслед за Мамардашвили как состояние, а не как форму, то суть этих замещений и подмен состояла именно в замене творческого усилия удержанием традиционной, полученной в наследство формы – что также характерно для советской культуры сталинского и послесталинского типа. Грузинская советская интеллигенция практически подменила культуру с ее всеобщностью, открытостью и рефлексивностью специфической национально-партикулярной "вместокультурой", используя для этого весь арсенал художественной и социальной символики. Эти сдвиги и смещения в пространстве культуры наиболее ярко видны в гуманитарном дискурсе, в котором идеи нации, истории и образования приняли одномерно-догматическую трактовку, а любая полемика с ними практически приравнивалась к предательству идеалов, а в конечном счете и к измене родине.