Наталья Морозова - Любимые книги

А завтра было 9 января, Кровавое воскресенье, начало первой русской революции. Если мы еще раз посмотрим на экспозицию, то в смысле выразительных средств языка увидим здесь в общем-то довольно сдержанный, спокойный тон, обстоятельную манеру письма и даже отсутствие эмоциональных оценок. Здесь как бы царит чистая мысль, и чем проще она выражена, тем лучше.

Но вот наконец наступили события. И «дневник» Ленина сразу же меняет свою тональность, становится более энергичным, более эмоциональным. Оно и понятно: одно дело – писать о своих размышлениях по поводу будущего, и совсем другое – давать оценки совершающемуся в настоящем. И вот тут-то и пошли в ход сравнения, метафоры, эпитеты, ирония, игра слов и прочие литературные средства, призванные сделать мысль более выпуклой, доходчивой, понятной. Надо ли говорить, как это было важно тогда, для читателей тех дней! Ведь статьи, написанные по горячим следам событий, становились действеннее, убедительнее не в последнюю очередь оттого, что были написаны ярким, образным языком. Да и сегодня все это помогает и нам лучше понять события тех дней, помогает материалы на серьезные политические темы читать с увлечением, почти так же, как читаем мы художественную литературу.

Итак, революция началась. Вот, вот оно, вдохновение, помните: «Телеграф приносит захватывающие дух известия, и всякие слова кажутся теперь слабыми по сравнению с переживаемыми событиями» (т. 9, с. 178). Но вдохновение, но радость от начавшейся революции не могут закрыть от Ильича трагедию первого дня. Известия о тысячах убитых и раненых жгут ему сердце, с гневом он пишет: «Войско победило безоружных рабочих, женщин и детей. Войско одолело неприятеля, расстреливая лежавших на земле рабочих» (т. 9, с. 201). Сколько же ненависти к царизму в этих двух, внешне спокойных фразах! Обратите внимание на слова «победило», «одолело», как будто речь и впрямь идет о честном сражении равных по силе армий. А ведь на самом-то деле было зверское, циничное истребление безоружного народа!

Так впервые в описании событий 1905 года в ленинском «дневнике» появляется литературный прием – ирония. Прием, как известно, построенный на противопоставлении прямого значения слова тому, что за этим словом стоит в действительности. Ирония, переходящая в издевку, в злую и гневную насмешку, – это уже сарказм. Вот и он: «Храбрые генералы действовали „с успехом“ против неприятеля, который шел с голыми руками, заранее поведав всем и каждому, куда и зачем он идет…» (т. 9, с. 214). С приемом сарказма мы еще встретимся не раз, главным образом при изображении деяний царя и его сатрапов. Это и понятно. Ирония в ее чистом виде – это все-таки более спокойный тон изложения. Причем ирония часто выдерживает иносказание до конца, когда все реалии называются прямо противоположными по смыслу словами. Конечно, мы, сегодняшние, зная о тех событиях уже из истории, поняли бы такую иронию и в чистом виде. Ну а если бы и не поняли сразу, то кто нам мешает перечитать непонятное место! Но Ленин-то писал для тогдашнего читателя. И он не мог допустить, чтобы хоть кто-нибудь, хоть случайно понял бы его похвалы царским генералам в прямом смысле. Поэтому тут же, вслед за словами «храбрые генералы», Ленин сам же и раскрывает смысл иронии, уже впрямую говоря о том, что эти генералы храбры лишь против невооруженного, мирного народа. Но и этого мало. Даже и после такого, совсем уж прозрачного, намека Владимир Ильич дает и прямую оценку их «храбрости», то бишь подлости: «Это было самое подлое, хладнокровное убийство беззащитных и мирных народных масс» (т. 9, с. 214).

Этот пример говорит о том, что литературные приемы Ленин употреблял не только спонтанно, в силу природного таланта, но и вполне целенаправленно, сознательно, имея в виду разный уровень эстетического развития читателя. Для одного достаточно тонкой, едва уловимой иронии, до другого дойдет гневный сарказм, а третьему надо все сказать открытым текстом.

Да, жестокий урок получили рабочие 9 января. И преподал им этот урок… сам царь! Конечно же он этого не хотел. Конечно же он только стремился проучить рабочих, чтобы им впредь было неповадно писать всякие петиции. Но – логика классовой борьбы сильнее субъективных пожеланий монарха: «„Царь-батюшка“ своей кровавой расправой с безоружными рабочими сам толкнул их на баррикады и дал им первые уроки борьбы на баррикадах. Уроки „батюшки-царя“ не пропадут даром» (т. 9, с. 218). Что это? Да тоже ирония: дескать, сам ты, царь, очень хорошо помогаешь нам, социал-демократам, политически просвещать рабочих, освобождать их от иллюзий, от веры в доброго царя.

Итак. Пролетариат прозрел: теперь он уже вполне готов был идти на восстание. Царизм прогнил окончательно – и в военном, и в политическом, и в экономическом отношении. Так что же, значит, – победа? Забудем на минуту о том, что мы, сегодняшние, уже точно знаем, что первая русская революция закончилась поражением. Вернемся к началу 1905 года. Верил ли Ленин тогда в победу? И да и нет. Душа его, естественно, рвалась к победе. И сколько раз на протяжении того года, восхищаясь героизмом и высокой сознательностью пролетариата, Ильич готов был уже окончательно поверить в победу! Когда Ленин пишет о рабочем классе, речь его полна патетики. «Низвержение царизма в России, – пишет он через неделю после 9 января, – геройски начатое нашим рабочим классом, будет поворотным пунктом в истории всех стран…» (т. 9, с. 204). Затем будут события на броненосце «Потемкин», где снова лицом к лицу столкнутся народ и царь. И снова из-под пера Владимира Ильича выходят патетические строки, славящие геройство матросов, выступление которых показало всему миру, что стал колебаться такой важный оплот царизма, как армия. Вот как Ильич пишет об этом: «Никакие репрессии, никакие частичные победы над революцией не уничтожат значения этого события. Первый шаг сделан. Рубикон перейден. Переход армии на сторону революции запечатлен перед всей Россией и перед всем миром» (т. 10, с. 337).

Но как меняется тон письма, когда речь заходит о поведении в этой истории царя! Посмотрите только на заголовок статьи: «Русский царь ищет защиты от своего народа у турецкого султана»! До какого же цинизма, до какого позора должен был дойти царь, чтобы посметь обратиться к правительствам Румынии и Турции с просьбой помочь схватить восставших матросов! В этой статье, наряду с иронией, Владимир Ильич и открыто клеймит поведение царя, прямо называя его позорным. При этом не отказывает себе в удовольствии процитировать прямо-таки издевательское мнение о царе иностранной печати, например газеты «Таймс»: «…правительство царя унизилось до того, что умоляет турецкого султана и короля румынского быть настолько добрыми и выполнить для него ту полицейскую работу, которую оно само для себя выполнить уже не в состоянии» (т. 10, с. 346).