Наталья Морозова - Любимые книги

Кстати, этот прием будет применен Лениным еще не раз. Если западная печать публикует какую-то остроумную филиппику или даже шутку по адресу российских врагов революции, почему бы это и не использовать, не процитировать: все лишний штришок к портрету царя и его прислужников дойдет до народа, показывая ему в истинном свете лицо «царя-батюшки».

Чем больше революция набирает силу, тем больше Ленин обращает внимание читателей на могучую силу пролетариата. Во время подъема стачечного движения в Москве в октябре 1905 года он пишет: «Московские события… показали, что мы все еще склонны недооценивать революционную активность масс… восстание растет и крепнет с невиданной быстротой именно теперь. Пусть же застанет всех нас на посту грядущий взрыв, по сравнению с которым игрушкой покажутся девятое января и достопамятные одесские дни!» (т. 11, с. 385).

Надо ли напоминать, что пророчество о «грядущем взрыве» оправдалось полностью? Ведь мы знаем, что пик революции 1905 года был еще впереди – это было Декабрьское вооруженное восстание. А какие слова для выражения своих чувств находит Ильич в предвкушении грядущих событий: «…хорошо дует революционный ветерок..» (т. 11, с. 378 – 379). Так и представляю себе его – энергичного, бодрого, радостно потирающего руки.

Но что же послужило поводом для столь отличного настроения? А вот именно октябрьские события в Москве, которые очень многое проявили. Правительство, напуганное подъемом революционных настроений, даровало университетам право сходок. В статье «Уроки московских событий» рассказывается: «В общей системе самодержавно-крепостнического гнета была пробита, таким образом, маленькая брешь. И в эту брешь сейчас же устремились с неожиданной силой новые революционные потоки. Мизерная уступочка, крошечная реформа, проведенная в целях притупления политических противоречий и „примирения“ разбойников с ограбляемыми, вызвала на деле громадное обострение борьбы и расширение состава ее участников. На студенческие сходки повалили рабочие» (т. 11, с. 377).

Вы только посмотрите, как это написано: ну прямо киносценарий! Так и видится натуральная брешь в твердой стене, в которую хлынул, как бурная река, поток рабочих. «Правительство вознегодовало» (т. 11, с. 377). Ну это в порядке вещей. Но вот что интересно: заволновались и университетские профессора. Уж казалось бы, им-то что за дело? Но они-то как раз и относились к тем буржуазным либералам, которые признавали свободу лишь в маленьких дозах. Они могли еще мириться с такими кусочками свободы, как студенческие сходки, но при условии, конечно, что эти сходки останутся на уровне словоговорений. А тут, простите, университет, это «чистое святилище разрешенной нагаечниками „науки“, которое осквернили студенты, допустив в него „подлую чернь…“» (т. 11, с. 377). Ну как можно такое вытерпеть? И либеральные профессора закрыли университет, наивно полагая, что тем самым закрыли и ту самую брешь. Но – просчитались! Теперь уже студенты – и не через брешь, а в открытую – вышли на улицу и пошли к революционным рабочим. Но почитаем лучше, как об этом рассказывает Владимир Ильич: «Да, в хорошие тиски попали Треповы и Романов вместе с предательствующими либеральными буржуа. Откроешь университет – дашь трибуну для народных революционных собраний, окажешь неоценимую услугу социал-демократии. Закроешь университет – откроешь уличную борьбу. И мечутся, скрежеща зубами, наши рыцари кнута: они снова открывают московский университет…» (т. 11, с. 378).

Замечу, о либералах я здесь сказала вскользь, серьезный разговор о них впереди. Но сейчас просто не могла выбросить либералов из превосходной литературной метафоры, как нельзя из песни выкинуть слово. А картина поистине достойна быть заснятой на кинопленку: «А вместе с Треповым мечутся и либеральные профессора, бросаясь уговаривать – сегодня студентов, чтобы были поскромнее, завтра нагаечников, чтобы были помягче. Метания тех и других доставляют нам величайшее удовольствие; значит, хорошо дует революционный ветерок, если политические командиры и политические перебежчики подпрыгивают так высоко на верхней палубе» (т. 11, с. 378 – 379).

Да, революционный ветерок крепчал: приближалась уже настоящая буря, приближалась решительная схватка пролетариата с самодержавием. Все, казалось бы, шло в сторону победы пролетариата. Царизм все больше и больше терял почву под ногами. Полиция уже не могла справляться с революцией: ведь одно дело – хватать и бросать в тюрьмы революционеров-одиночек, и совсем другое – воевать с сотнями тысяч восставшего народа. Царь тоже понял, что с народом может воевать только народ, и он начинает политику натравливания одной части народа на другую. Тут пригодилась и полиция: с ее помощью стали организовываться национальные стычки, погромы… Вышла на арену и последняя опора царизма – черная сотня. Вот как рисует Владимир Ильич коллективный портрет этой «шайки царских сторонников»: «Революция заставила, наконец, выйти наружу эту „народную силу“, силу царских сторонников. Она заставила показать нам воочию, на кого действительно опирается царская власть, кто действительно поддерживает эту власть. Вот они, вот эта армия озверелых полицейских, забитых до полоумия военных, одичалых попов, диких лавочников, подпоенных отбросов капиталистического общества. Вот кто царствует теперь в России, при прямом и косвенном содействии девяти десятых всех наших правительственных учреждений. Вот она – российская Вандея…» (т. 12, с. 56 – 57).

Да, разгул черносотенцев – страшная вещь. Но Ленин уверен, что российскую Вандею «может сломить только сила организованного и просвещенного пролетариата…» (т. 12, с. 57). Кроме того, памятуя об одесских событиях (на броненосце «Потемкин»), Ленин верит и в то, что российское войско все больше и больше будет переходить на сторону народа. Он пишет: «Армия сознательного пролетариата сольется тогда с красными отрядами российского войска, – и посмотрим, осилят ли полицейские черные сотни всю новую, всю молодую, всю свободную Россию!»

Эти слова были написаны 12 ноября. Оставался всего месяц до Декабрьского вооруженного восстания. Развязка приближалась. Царь чувствовал, что что-то надо предпринимать, и он стал якобы уступать требованиям народа: пообещал ему конституцию, свободу слова, собраний, науки и т.д. Конечно, все эти посулы были только бумажками. В реальной жизни по-прежнему все решал царь. Как иронично и метко передает Владимир Ильич суть манифеста, «дарованного» народу Николаем Романовым: «Я обещаю вам все, что хотите, говорит царь, только сохраните за мною власть, позвольте исполнить самому мои обещания… Все дарую, кроме власти, – заявляет царизм» (т. 12, с. 75).