Аркадий Ваксберг - Белые пятна

— Простите за бестактный вопрос: постановление пленума Верховного суда СССР от 16 августа сего года вам известно?

Ждали, признаться, сумрачного ответа. Получили иной:

— Известно, известно. Вопрос решен.

Пока следователь Харченко отдавал дань сложившимся стереотипам, косному правовому мышлению, отражавшему вчерашний день правосудия, руководство прокуратуры Херсонской области взглянуло на дело иными глазами.

Завершающий документ гласил: «Дело прекратить за отсутствием в действиях Трубкина состава преступления».

Он пришел к нам в редакцию вместе с женой, еще не оправившейся от потрясения, от всего, что так хочется вытряхнуть поскорее из памяти. Хочется, но вряд ли возможно. Инна Сергеевна плакала. Владимир Васильевич стойко отвечал на вопросы, с благодарностью вспоминая о том, как тепло отнеслись к нему все, кто первым узнал о случившемся. Особенно капитан милиции Владимир Павлович Качур — начальник следственного отделения Бериславского РОВД. Уж он-то знал, кто преступники и кто жертвы: злосчастная эта троица была горем всего района. Узнав, что дело прекращено, В. П. Качур с чувством облегчения пожал руку человека, оставшегося верным себе.

Мне приятно было сообщить Владимиру Васильевичу то, о чем он не знал: следственное дело было проверено заместителем прокурора Украины Михаилом Алексеевичем Потебенько, который признал, что прекращено оно правильно. А выздоровевшего Скачко и лечащегося от запойного пьянства Туркова будут судить: они обвиняются в злостном хулиганстве.

Все наконец заняло свои положенные места.

Когда-то, прощаясь с Мухиным — героем того давнего моего очерка «Завтрак на траве», я спросил его, не поступит ли он точно так же, попадись опять на его пути пьяные хулиганы. И услышал ответ: «Никогда!»

Дал себе слово Трубкина об этом не спрашивать. Не бередить его раны. Но — не сдержался. Спросил.

— Все случается, — говорю, — вдруг опять оскорбят и унизят. Нападут. На вас… На кого-то еще… Близких или чужих… Что вы будете делать, уже имея печальный опыт?

Трубкин смотрит на меня с удивлением, не очень веря в серьезность вопроса. Потом коротко отвечает:

— Бить!

Бросает взгляд на жену. Повторяет еще спокойнее:

— Бить!

1985

«Только что прочитали очерк всей семьей и спешим выразить нашу радость. Радость за Владимира Васильевича Трубкина и его жену Инну Сергеевну и еще, конечно, радость за наших прокуроров, проявивших понимание человеческой беды и продемонстрировавших свою верность закону». (Из письма Мельниковых, Всеволожский район Ленинградской области.)

«Прочитали и обсудили очерк всем коллективом. Мнение единое: поддерживаем позицию автора!» (Из письма молодых саратовских инженеров-конструкторов, слушателей комсомольской школы.)

Так или примерно так начинались сотни читательских писем, пришедших в редакцию после публикации очерка. Писем взволнованных, страстных, горячо поддерживающих выступление газеты. Писем, пронизанных мыслью, которую коротко и точно выразил один из читателей, генерал-майор артиллерии в отставке Н. Г. Разоренов: «Теперь, надеюсь, хулиганам, пьяницам, всем, кто бесчинствует, уверовав в свою безнаказанность, придется крепко призадуматься: их ждет не только последующее наказание в суде, но, возможно, и расплата на месте. Что посеял, то и пожал!»

«Могу сказать, что на меня произвело самое сильное впечатление, — пишет свердловчанка Т. Зимина. — Решительность по отношению к хамству, умение поступить по-мужски. Надоели инфантильность, растерянность, пустопорожние слова там, где «надо власть употребить». Хулиганская «удаль» вовсе не сила, а разнузданность труса перед лицом растерянного, рефлектирующего, не способного на поступок «антимужчины». Извините за резкость — накипело…»

Видимо, то же самое, только еще короче и эмоциональней, выразила Марина Метиева, полемически подписавшаяся: «Хрупкая девушка 18 лет». Вот полный текст ее письма: «Спасибо, товарищ Трубкин. Настоящие мужчины, оказывается, есть».

С этими высказываниями перекликаются строки из письма московского педагога-математика В. Панченко: «Воспитание будущего мужчины — благородного, решительного, смелого, надежного, если хотите, это, по-моему, ничуть не менее важная задача учебного заведения, чем воспитание будущего специалиста. А по высокому счету, может быть, и более важная».

С волнением читал я письма, авторы которых отдавали должное той товарищеской солидарности, принципиальности и твердости, которые проявил коллектив, где работает В. В. Трубкин.

«Заступиться за товарища можно по-разному, — размышлял ветеран Отечественной войны Л. Крутилин. — Можно по принципу «свой всегда прав». Или, как пишут порой в иных горе-характеристиках: за таким-то мы не замечали (?!) ничего плохого. Но можно и с общих идейно-нравственных позиций, руководствуясь гражданскими интересами, заботой о нашем общем деле. Такая защита дороже всего. Именно такой и видится мне та решительность, которую проявили в тяжелый для Трубкина момент его товарищи».

Как и следовало ожидать, многие читатели рассказали о похожих историях, свидетелями или участниками которых они были. Историях, далеко не всегда, к счастью, завершившихся трагическим исходом, но оставивших на долгие годы горький осадок в душе. Эти читательские исповеди интересны тем, что позволяют не умозрительно, а осязаемо и наглядно понять глубину и силу нравственного потрясения, которое испытывает человек, внезапно оказавшийся жертвой грубого ли, «утонченного» ли издевательства хулигана.

«Казалось, все позабыто, — рассказывал новгородец В. Д. Вихров, — но прочитал очерк, и снова перед глазами тот ужас, то отчаяние, которое охватило меня почти пять лет назад. Что случилось тогда?..»

Случилось почти то же самое, что и с Трубкиным. Тоже был пустынный пляж, палатка, затухающий костер, на котором турист Вихров приготовил обед. Только с ним была не жена — взрослый человек, помощник, опора, а двое детей: четырехлетняя дочь и девятилетний племянник. У дочери внезапно поднялась температура, отец уложил ее в палатке, напоил горячим чаем. До прихода катера, который вернул бы туристов в город, оставалось два часа. Два часа томительного, тревожного ожидания. И вот тут-то заявились «гости»: подвыпившие юнцы лет восемнадцати-девятнадцати. Один — с одноствольным ружьем.

«Не могу описать вам, как они издевались надо мной и малышами, — продолжал Василий Дмитриевич Вихров. — Слова, которые они изрыгали, не в состоянии выдержать бумага. Но дело даже не в словах… Они упивались своим всемогуществом, возможностью поиздеваться над более слабым. Конечно, я — один, с маленькими детьми — был куда слабее этих четырех вооруженных мальчишек-верзил… Откуда мне знать, заряжено ружье или нет? Да и степень опьянения, в котором они все находились, в любой момент могла их подвигнуть на самые неожиданные и непредсказуемые поступки…. Я был единственным защитником двоих детей, и я был готов на все! Абсолютно на все! У меня был с собой туристский топорик — я думал только об одном: когда ударить и кого ударить первым… В том, что я ударю, если только мне удастся опередить хулиганов, — в этом у меня не было сомнения».