Аркадий Ваксберг - Белые пятна

Оборвем, однако, цитату! Стыдно… Сектор классического и зарубежного искусства Института истории искусств Министерства культуры СССР, куда юристы обратились за разъяснением по поводу этой экспертизы, резюмировал достаточно кратко. Кратко и выразительно: «Такое описание замечательного произведения живописи достойно лишь человека с порочными наклонностями».

Давно известно, что скальпель «анатома» способен поразительнейшим образом расчленить живое тело искусства, глаз «потребителя» — найти то, что ему хочется отыскать, дополнив увиденное своим порочным воображением. В этом смысле не могут уберечься от пошляков даже величайшие творения человеческого духа. В редакции одного массового журнала мне как-то показали письмо разгневанной читательницы: «Моя дочь очень любит читать ваш журнал, но после того как вы поместили эту неприличную картинку, я вынуждена его от дочери прятать». В журнале был воспроизведен «Давид» Микеланджело: на юноше, если помните, нет одежды…

Чтобы закончить рассказ о деле, где «подсудными» оказались репродукции с картин великих художников, добавлю такой любопытный штришок: когда приговор был вынесен и суд принял решение вещественные доказательства (то бишь открытки), «как не представляющие никакой ценности», уничтожить, за эти самые «не представляющие ценности» начали бой авторитетнейшие учреждения, ведающие искусством. Пришли письма от Академии художеств СССР, от научно-исследовательского института теории и истории изобразительного искусства, от московского отделения Художественного фонда, от Дома художника РСФСР…

Все хотели обладать коллекцией, которая — так было сказано в одном из прошений — «может способствовать делу научной разработки проблем истории искусств» и использована «для иллюстрации изданий по пропаганде эстетических знаний».

Суд внял этим просьбам, не рискнул отправить коллекцию в небытие. Победу одержала Академия художеств. Туда и поступили открытки с «неподобающим подбором сюжетов», которые, однако, должны способствовать пропаганде эстетических знаний…

Хотя экспертизу по этому делу я назвал беспримерной, но, справедливости ради, надо оговориться, что, в общем-то, это не совсем так. Во все времена находились ретивые воины, старавшиеся уберечь своих современников от пагубного воздействия «безнравственных» сочинений. В посягательстве на добрые нравы обвиняли и Мопассана, и Золя… Флобера отдали под суд: «Мадам Бовари», по мнению прокурора, была всего лишь «апологией адюльтера», от начала до конца пронизанной «похотливым колоритом». «Что делать?» Чернышевского был объявлен «проповедью чистого разврата», его героев предлагали судить не по нормам литературы, а по нормам уголовного кодекса. В «Прогулках по Риму» Стендаль рассказывает о некоем князе Памфили, который под давлением иезуитов надел гипсовые рубашки на античные статуи. Возле худенького тела прелестной «Олимпии» Эдуарда Мане на выставке дежурили солдаты с саблями наголо: чрезмерно моральные дамочки швыряли в нее яблочные огрызки и пытались зонтиками проколоть «бесстыжей девке» глаза…

Я привел эти примеры не только для того, чтобы показать, в какой странной компании оказались наши непримиримые «моралисты», но и чтобы в каком-то смысле защитить их. Да, защитить: не так уж, оказывается, они одиноки в своем «праведном» гневе, не ими изобретен этот аскетический максимализм, повелевающий ограждать ранимые души от «дурных сюжетов» и «откровенных описаний». Ханжество родилось не сегодня, оно уходит своими корнями в далекую древность, когда суровые религиозные догматы причислили физическую любовь к блуду, а человеческое тело — прекраснейшее из творений природы — повелели скрыть от посторонних глаз как величайшую непристойность.

Можно было бы сказать, что в ажиотаже, который каждый раз возникает вокруг редких, по счастью, дел такого рода, легко проглядываются ограниченность и лицемерие; что упоительный гнев, с которым выискивают порок там, где его нет, обычно скрывает просто-напросто любовь к «клубничке», оказывается щитом, за которым прячутся собственные порочные мысли: эту закономерность подметил еще Энгельс — он высмеивал «филистерский предрассудок, ложную мещанскую стыдливость, которая, впрочем, служит лишь прикрытием для тайного сквернословия».

Но суть проблемы гораздо глубже — именно потому мне кажется важным привлечь к этим частным и вроде бы не столь уж значительным конфликтам общественное внимание. Речь-то ведь, в сущности, идет не о том, зачислить ли Рубенса в создатели порноискусства (такая постановка вопроса не столько кощунственна, сколько комична), а в бережном отношении к миру чувств, в создании условий, при которых личность может наиболее полно и свободно проявить себя в тончайшей и деликатнейшей сфере человеческого бытия. Грубое вторжение в интимный мир человека, попытка административными мерами пресечь нормальные человеческие порывы выглядит ныне поистине как реликтовый атавизм.

В последние годы вышли массовыми тиражами книги отечественных и зарубежных ученых, где детально и откровенно говорится о важных для каждого человека вопросах интимной жизни. Но как бы ни были они важны сами по себе, эти книги не способны воспитать такую культуру, такую эстетику любви, при которой все, что связано с полом, воспринималось бы окружающими без жеребячьего ржанья и без фарисейских ужимок — с той здоровой естественностью и простотой, которые только и достойны современного человека.

Эстетика любви как раз и воспитывается прежде всего большой литературой, подлинным искусством, существующей в обществе культурой отношений, не омраченных ханжеством или сластолюбием, грязью или стыдом. Воспитывается, в частности, и теми самыми произведениями, на которые ополчились ханжи и лицемеры. Можно ли говорить о красоте и гармонии чувств, напяливая штаны на «Давида» и выискивая в аллегориях Курбе порочные замыслы? Можно ли воспитать в юноше возвышенный взгляд на женщину, если, обратившись к поэзии, откровенно говорящей о человечнейшем в человеке, извлекать оттуда мнимые намеки и несуществующие акценты? Выходит, лицемерно борясь за чистоту нравов, за духовное богатство человека, такие «моралисты» сами делают все, чтобы эту чистоту запятнать, а духовное богатство свести к плоской и унылой «физиологии».

Потому-то столь опасны даже редчайшие всплески ханжеских перегибов. Отсталая, ветхозаветная мораль пробует получить здесь как бы официальную поддержку, выступить чуть ли не от имени государства, «освятиться» авторитетом суда. Но суд, естественно, не допустит этого, он руководствуется законом, который стоит на страже гуманных принципов нашей морали.