Борис Дышленко - Порог

В Советском Союзе хватало законов, чтобы помешать человеку по-человечески жить. Юра же и не думал о предстоящих ему практически непреодолимых бюрократических трудностях — он просто хотел построить дом. Он сразу же засел за проект. Еще с театральных времен его проекты (большей частью неосуществленные) были смелы, неожиданны, дешевы и просты в исполнении и монтаже — последнее очень важно для сцены. Этот проект был одним из таких. Театральный художник позаботился об экономии пространства, об оригинальной обратимой конструкции, состоящей из модульных элементов, — дом, построенный по этому проекту, должен был получиться маленьким, компактным и — уже по организации пространства — очень уютным. Художником все это было сделано за две недели, теперь работал инженер. Только тогда Юра стал искать способ приобрести участок земли. Он рассчитывал найти какую-нибудь маленькую времяночку на снос и на этом месте наконец воплотить в жизнь свою мечту о свободе и независимости.

По вечерам мы сидели в его мастерской и, поднимая рюмочки с разбавленным спиртом (партия давала пьянству последний и решительный бой, и с водкой было туго), всегда провозглашали один и тот же тост:

— За Дом!

Но у меня всегда при этом возникало какое-то странное ощущение фальши. Нет, это, конечно, была не фальшь, просто в этих повторяющихся тостах, вернее, постоянно звучащих заклинаниях, сквозило отчаяние и неверие в успех. Все знали: покой и воля — сочетание невозможное в этой стране, и если бы Юре на какое-то время удалось воплотить эту мечту, еще неизвестно, каким разочарованием, какой жестокой насмешкой она бы для него обернулась. Всей своей предыдущей подвижнической и неприкаянной жизнью брат не был подготовлен к ней. Его уделом было во всем до самого конца оставаться на пороге.

«Прекрасное есть движение к прекрасному», — однажды написал Юра, и кто знает, осуществись его мечта в жизни, может быть, он увидел бы в этом конец пути. И может быть, поэтому, внезапно переменив решение, он, как за спасительную соломинку, ухватился за новую возможность. Америка — в самом этом слове слышится Открытие .

«Черт загадал мне родиться в России с душой и талантом!» — сказал Пушкин.

Талант. Быть художником — главный фактор невезения. Родиться в России?.. Россия, ее народ, язык создают для художника самую благодатную почву, богатейший творческий материал. Ницше говорит об огромных запасах Воли, скопившихся на этом пространстве, но ведь творчество — волевой акт. Не об этом ли сказано? Здесь, на границе Европы и Азии, при столкновении двух миров, двух цивилизаций, двух разумов не может существовать ничего определенного и рационального. Напротив, здесь все и в любом, мельчайшем своем проявлении — иррационально. Здесь нет места разумному выбору, и любое решение может быть только волевым. Это чрезвычайно удобно для творчества и трагично для художника.

Я не знаю, стал ли американцем Юра, успел ли стать, но появиться в Америке в качестве русского художника он не хотел. Не хотел представлять «своих», не хотел представлять национальную культуру, не хотел быть представителем — остался художником, как и был. «Вывоз икон и самоваров запрещен». Эту надпись я прочел однажды у служебного входа в Русский музей. Забавно, как национальность уравнивает в правах икону и самовар. Юре не хотелось быть «самоваром». Я не хочу сказать, что он хотел быть «иконой», — об этом, впрочем, потом, — но самоваром уж точно не хотел. И действительно, кому приятно, если о нем скажут, что он приехал из страны самоваров? Или из страны икон? Медведей, водки, Кандинского, Малевича... Но Кандинский, Малевич, Шагал уже давно числятся за мировой живописью и стали знамениты вовсе не потому, что приехали из далекой и снежной России — родины Рублева и Врубеля. А Пикассо с родины Веласкеса и Гойи, а Модильяни с родины Леонардо и Микеланджело, а Ван Гог с родины Вермеера и Хальса и так далее. Пикассо не пристраивался «в хвост» Веласкесу и Гойе, и Модильяни «своих» не представлял. Другими словами, все они предпочитали являться без гарантии и фирменного знака.

Что говорит в художнике: гордость или скромность? Думаю, и то, и другое. Юра был слишком скромен, чтобы претендовать на родство с Кандинским и Малевичем, и слишком независим, чтобы прибегать к их покровительству, а скорее всего, он вообще об этом не думал.

Это было время русского бума, когда горбачевская перестройка возбудила в мире новый интерес ко всему, что из России, и на этой волне взлетели и рассеялись, как пена, многие «представители», но Юра не стал пользоваться моментом, ему претило выезжать на русском буме, как раньше на антисоветском, претило спекулировать своей национальностью, как раньше — неофициальностью. Он был сам по себе и отказывался выступать в «командном первенстве», так как считал, что художник имеет право на то, чтобы его рассматривали в контексте его собственного творчества — ни в каком ином.

Я уверен, Фрэнсис Бэкон (художник) не задумывался над тем, что он, подобно Тернеру и Гейнсборо, принадлежит английской культуре, и было бы странно представить его подходящим к мольберту с горделивой мыслью обогатить английскую живопись еще одной английской картиной, и так же нелепо было бы представить зрителя, собирающегося посетить выставку Бэкона с целью посмотреть картины соотечественника Тернера, Констебля, Гейнсборо — мало ли у них соотечественников, в том числе и пишущих картины?

Художник имеет двойное гражданство: он безусловно принадлежит определенной национальной культурной традиции — она присутствует, как акцент, — но он и гражданин мира — ни одна страна не может притязать на него, есть разница между достоянием и собственностью. И он не появляется в русле культуры той или другой страны — он прокладывает это русло.

Когда говорят о русском искусстве, здесь неизбежно упоминание таких художников, как Кандинский и Малевич, но, говоря о Кандинском или Малевиче вообще, разве очень педантичному патриоту придет в голову прибавлять к этим именам титул «русский художник». Дали, Кандинский, Ривера пришли в мир, не пользуясь покровительством испанского, русского или мексиканского искусства, напротив, каждый из них возбудил новый интерес к искусству своей страны, а национальность — куда от нее денешься?

Незадолго до своего окончательного отъезда в Америку Юра, чтобы уладить какие-то последние свои дела в России — кажется, это было связано с вывозом работ, — должен был пойти в Управление культуры. Мы пошли вместе. На этот раз Юра прошел в другой кабинет — не в тот, куда мы обычно ходили — и через некоторое время появился оттуда вместе с какой-то незнакомой мне управленческой дамой, разговаривая с ней о Русском музее. Я особенно не прислушивался к их разговору, но мне показалось, что речь идет о приобретении музеем Юриных картин. Когда мы вышли из управления, я спросил Юру, верно ли я понял, что Русский музей хочет купить его работы. Юра сказал, что в Управлении культуры ему предложили это, но у него сейчас ничего подходящего здесь нет.