Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

П. Б. Струве парировал этот выпад возражением, что советским заявлениям нельзя в принципе верить, и поставил под сомнение утверждение об аресте монархической организации сторонников великого князя Николая Николаевича. Он напомнил, что большевики обвинения в шпионаже строят на песке и прибегают к ним на каждом шагу, к месту и не к месту, что Милюкова они уличали в скрытом монархизме, а Керенского нарекли «белогвардейцем» [229].

Но для милюковской газеты советское сообщение продолжало выглядеть убедительнее, чем доводы П. Б. Струве, которого она обвинила в увиливании от прямых ответов на поставленные вопросы:

В действительности наше «легковерие» оправдывается прежде всего информацией, которую мы не раз читали в самом «Возрождении» о проникновении пропаганды в.к. Николая Николаевича в Россию. Это «легковерие», правда, не доходит до признания, что пропаганда Н. Н. имеет там успех. В этом отношении мы скорее склонны «верить» сообщению большевиков, что их московское раскрытье документально показывает отсутствие связи организации Н. Н. с населением. В остальном же вместо всякой полемики следовало бы только подождать, подтвердится или не подтвердится сообщение, внутренняя вероятность которого, повторяем, подтверждается сведениями самого «Возрождения» [230].

Берлинский Руль предположил, что под ликвидацией монархической организации подразумевается просто подготовка к крупному политическому процессу, во главе которого будет кн. Павел Долгоруков; аресты же, о которых сообщило советское агентство, состоялись еще два месяца назад [231]. Никакой новой монархической организации, согласно этому объяснению, раскрыто не было [232]. Но уже на следующий день стала ясна неоправданность такой увязки, когда Руль перепечатал беседу с председателем Украинского ГПУ Балицким [233], появившуюся 19 апреля в московской Правде [234].

Иной голос раздался тем временем из Финляндии. Комментируя московскую новость о раскрытии антисоветского монархического подполья, гельсингфорсская газета на шведском языке Ни/мс1-БЮскЫаскИ напечатала 24 апреля заметку о появлении на Западе чекиста-перебежчика Эдуарда Александра Опперпута-Упелинца, который сообщил о созданной ГПУ в 1922 году монархической организации, основанной чекистом Кияковским [235]. Возглавили эту организацию В. А. Стырне, А. А. Лонгов <���т. е. Ланговой> (брат чекистки Рославцевой) и М. И. Кокушкина [236]. Заметка перечисляла также различные конспиративные клички этих чекистов и утверждала, что в «ликвидированной» организации работало не менее 40 других сотрудников ГПУ. Так — относительно сдержанно и скупо — Опперпут отреагировал на сообщение ТАСС и на закулисные маневры, предпринятые «Трестом».

Перед возвращением из Парижа в Варшаву Войцеховский, по его воспоминаниям, получил от Кутепова инструкции для передачи своему шефу:

Данные Артамонову указания сводились к его оставлению резидентом боевой организации в Варшаве. Ему было предписано сделать все возможное для сохранения добрых отношений с польским штабом ради продолжения борьбы и нанесения большевикам ударов, которым помешал Трест. Радковичу и его спутникам было приказано немедленно выехать в Париж [237].

Спустя несколько дней, в самом начале мая, Кутепов в сопровождении двух лиц [238]выехал в Гельсингфорс для встречи с Опперпутом и Захарченко. Письмо Потапова от 16 апреля, являвшееся попыткой расстроить такую встречу, своей цели не достигло. В лавине обрушившихся на Кутепова, противоречивших друг другу разоблачений он поверил не руководителям «Треста», а беглецам. Сформулированные в письме Потапова обвинения против Опперпута в том, что он едва ли не с первых месяцев советской власти служил в органах ЧК и что его предательство стало причиной волны арестов в «Тресте», перевешивались в глазах Кутепова предъявляемыми из Гельсингфорса доказательствами провокации беспрецедентных масштабов, охватившей целиком деятельность «Треста», и тем фактом, что Опперпут позаботился о безопасном уходе находившихся в СССР членов кутеповской группы. В то же время все происходящее укрепляло Кутепова в убеждении, что в борьбе с большевистской властью нет никакой альтернативы боевой, террористической деятельности; значение ее, в его глазах, было аналогично значению революционного террора в ниспровержении царской власти в России [239]. Свой визит в Финляндию поэтому Кутепов использовал не только для детального обсуждения ситуации с Опперпутом и Захарченко, но и для интенсификации подготовки находившихся там добровольцев к боевым действиям в советской России. Конкретные рекомендации Опперпута, осведомленного о потенциально уязвимых сторонах в системе охраны партийных и советских учреждений в Москве и Ленинграде, легли в основу выработанного плана предстоящих операций.

У Кутепова были веские основания поверить в искренность перехода Опперпута в лагерь антисоветской борьбы. Главным, может быть, среди них, было то, что побег Опперпута снял с повестки дня вопрос, всерьез рассматривавшийся генералом после путешествия Шульгина: вопрос о поездке в советскую Россию. Раскол, к которому, казалось, неотвратимо двигался МОЦР с осени 1926 года, делал такую поездку срочной необходимостью: она выглядела последним, единственным шансом его преодолеть. Только «конец “Треста”», как его осуществил Опперпут, предоставивший доказательства тотального контроля органов ГПУ над деятельностью «теневого правительства», сделал такое путешествие бессмысленным. Доверие Кутепову внушали и обстоятельства побега Опперпута вместе с кутеповскими эмиссарами, и его детальный отчет обо всей истории «легенды», с момента ее возникновения в 1921 году, и исповедь о «савинковском» эпизоде, поскольку свидетельства Опперпута находили подтверждение в иных источниках.

Не все на Западе это доверие разделяли. В целом прием, оказанный Опперпуту, был прохладным и даже прямо враждебным. Финская разведка, первой допрашивавшая его, остерегалась делать выводы относительно достоверности или недостоверности его показаний, предоставив оценку их Кутепову, британской резидентуре и коллегам из Польши. Но офицеры польского Генштаба отнеслись к появлению Опперпута и к его разоблачениям как к очередной и вдвойне хитроумной советской провокации. В отличие от Кутепова (и Врангеля), для них оказалось полным сюрпризом, что Касаткин (Стауниц) и Опперпут — одно и то же лицо. В свою очередь, с Селяниновым-Опперпутом, автором обличительной брошюры 1921 года, у них были старые счеты, и то обстоятельство, что на протяжении пяти лет Касаткин-Стауниц, один из руководителей «Треста», награждавшийся ими ценными подарками за особые услуги, был в числе тех, кто водил их за нос, никак не усиливало их симпатии к перебежчику. К старым грехам прибавились и отрицательные эмоции текущего момента. Сразу обозначился резкий конфликт между Опперпутом и майором М. М. Таликовским и другими представителями польского Генштаба. Из показаний Опперпута становилось ясным, до какой степени советские ческисты контролируют иностранные разведки, в первую очередь эстонскую и польскую. Но в то время как эстонская сторона, поглощенная следствием по делу бывшего посланника в Москве Адо Бирка, извлекала полезные для себя сведения из опперпутовских признаний, польская разведка отнеслась к заявлению, что их служба контролируется советскими агентами, как к оскорбительной лжи [240].