Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

Далее было сделано указание на убийство Войкова, взрыв в Ленинграде и покушение на Опанского, вследствие чего правительство «вменяло в обязанность Объединенному Государственно-Политическому Управлению принять решительные меры к охране страны от иностранных шпионов, поджигателей и убийц вместе с их монархическими и белогвардейскими союзниками».

Как бы в ответ на это распоряжение в тот же день было издано постановление коллегии ОГПУ о расстреле 20 контрреволюционеров, находившихся в заключении. Перечисленные люди не составляли никакой единой группы или организации; список открывался именами князя П. Д. Долгорукова и Г. Е. Эльвенгрена, а к «Тресту» в нем некоторое касательство имел разве что генерал И. М. Сусалин [313]. «Правительственному сообщению» и распоряжению коллегии ГПУ была посвящена передовая Правды. В ней говорилось:

Вот кто послухи английской охранки, и вот, что они замышляли: Это — «купец Штейнберг», он же «сэр» Сидней Рэйли, шпион-разведчик, соучастник негодяя Локкарта, подосланный пиратами Форрейн-Оффиса.

Это — дворяне-офицеры колчаковской армии, снюхавшиеся с работником английской миссии Уайтом и подготовлявшие по ее поручению взрыв Кремля и пролетарско-крестьянских собраний в Большом театре.

Это — субъекты, подкладывающие мелинитовые бомбы заграничного образца под здания ОГПУ.

Это — негодяй и буржуазный выродок г. Гуревич, подготовлявший убийство вождей пролетариата.

Это — помещичье-дворянские сынки, отродье полковника Трубы, пролезшие в ленинский комсомол для облегчения подлой работы.

Это — деникинские вольноперы типа Бирюкова.

Это — гг. Усилды, эстонские и финские шпионы, поджигатели огнескладов, разрушители пролетарских фабрик и заводов [314].

Общественное мнение на Западе, включая и русскую эмигрантскую прессу, было возмущено возобновлением бессудных массовых казней и произвольным, случайным списком обреченных на казнь, приведенным в постановлении ОГПУ. «Замечательны даты этого постановления. Приговор был вынесен на заседании коллегии ОГПУ 9 июня. Постановление об его опубликовании тоже было вынесено 9 июня. Приговор был приведен в исполнение того же 9 июня. Опубликован он был в газетах на следующий день, 10 июня», — отмечали парижские Последние Новости . [315]Особое внимание обращали на себя в этом списке имена Долгорукова и Эльвенгрена. Сколько раз — начиная с зимы — ни предвещали эмигрантские газеты расстрел Долгорукова и сколько раз ни опровергали они слухи о якобы уже состоявшейся расправе над ним [316], появление его в списке казненных ГПУ явилось полной неожиданностью. Успокоительные прогнозы, поступавшие из Советского Союза, оказались ложными [317], тогда как наихудшие предчувствия оправдались.

Но об Эльвенгрене, в отличие от Долгорукова, до 9 июня никаких предварительных официальных сообщений не было, и лишь упоминание в письме Опперпута в Сегодня от 20 мая о том, что Эльвенгрен арестован, подвергся пыткам в советской тюрьме и сошел с ума, было первым указанием на его задержание в Советском Союзе. Извещение о его казни сопровождалось вновь просочившимися в печать сведениями о пытках, которым он и другие казненные подвергались перед расстрелом, — сведениями, подтверждавшими ранее появившуюся справку Опперпута [318]. В советской печати, с другой стороны, была помещена статья, целиком основанная на добытых следствием признаниях Эльвенгрена и предназначенная доказать законность совершенной расправы [319]. Одновременно были оглашены выдержки из показаний на следствии и С. Рейли [320]. По поводу этих материалов главный редактор рижского Сегодня отметил странный характер советского правосудия: «ЧК сначала убивает, а потом выступает с публичныеми обвинениями. Под давлением мирового возмущения сейчас публикуют сведения, призванные задним числом оправдать казни» [321].

В разворачивающейся по обе стороны границы политической кампании В. В. Шульгин ощутил необходимость выступить с разъяснениями о своей книге Три столицы и о поездке в советскую Россию, описанной в ней. В конце мая А. П. Кутепов предоставил в его распоряжение рукопись записок Опперпута. После ознакомления с нею у Шульгина больше не оставалось ни малейших сомнений в том, что московские чекисты его перехитрили и контролировали каждый его шаг в течение всего путешествия. Под перекрестным воздействием этого чтения и появившегося на страницах советской прессы первого сообщения о поимке Сиднея Рейли он написал две статьи, послав их для публикации в газету Возрождение. Первая была посвящена размышлениям об Опперпуте:

Сначала на его разоблачения мало обратилось внимания: предыдущие перебежчики «посадили» последующих. Думалось: Оперпут «бадьянит» [322].

Но через некоторое время Оперпут вырос в нечто серьезное, а для меня, лично, — даже не знаю, как это выразить — в нечто «мурашеч-ное». Дело в том, что мне теперь стало ясно: Оперпут был в среде «контрабандистов». В моей книжке «Три столицы» он не выведен, оставлен в тени, но тем не менее это тот человек, с которым я однажды «дружественно» обедал в обществе других, будучи в России. И этот человек, по его теперешним заявлениям, служил тогда в Г.П.У.!

Если это правда, то Гепеу, значит, знало о том, что я странствую по России. Оперпут утверждает теперь, что знало все. Почему же меня не схватили? Оперпут утверждает, что план был таков: если Шульгин благополучно вернется в эмиграцию, то самые скептики поверят, что те, кому он доверился, действительно вполне надежные люди. Тогда можно будет залучить в Россию кого-нибудь, кто для Гепеу поважнее. А кроме того (это я уже добавляю от себя) хотели, видно, через меня «заинтересовать» генерала Врангеля. Действительно, вернувшись в эмиграцию, я был в совершенном восторге от моих «контрабандистов» и одновременно был крайне огорчен тем, что П. Н. Врангель моими чувствами не воспламенился и контрабандистами «заинтересоваться» не захотел.

Таким образом, выходит, что я попал в чудовищный просак, из которого если вышел живым, то только благодаря тому, что совершенно не ощущал «запаха предательства». Коли бы я «засомневался» на минуту, то меня не выпустили. «Святая простота» спасла меня. Сознание не весьма приятное для моего самолюбия, но не в этом дело. Дело сейчас в том, чтобы понять: остальные «контрабандисты» — что же они, жертвы или предатели?

По словам Оперпута, они такие же, как он сам. Его же история, опять же, по его же словам, — такова.

Далее Шульгин излагает рассказ Опперпута об аресте 1921 года и о пережитой им «пытке страхом», которая заставила его принять предложение об участии в «Легенде» (т. е. «Тресте»):

По словам Оперпута, некоторые из вовлеченных в легенду людей откровенно заявляли Гепеу, что их взгляды совершенно не коммунистические, а, наоборот, националистические, что в социализм они не верят, что социализм рухнет, но Гепеу этим совершенно не стеснялось — наоборот, это его даже устраивало. Действительно, только люди по существу, по натуре своей, близкие к тем, кого они должны были предавать, могли свободно проникать в родственные по духу круги. При помощи этих «сохранивших свою психологию» людей Гепеу держало, так сказать, «на цепочке» активную часть эмиграции, зная о ее планах и имея во всякую минуту возможность таковые остановить, если бы они развернулись в нечто угрожающее. Опасным же для себя Гепеу почитает, главным образом, террор.