Ирина Дементьева - Командировка

Жалели и другую Валю, Валентину Алексеевну Косенко, фельдшерицу. Как без нее поселок? В любое время дня и ночи, в буран ли, в половодье, шла она по вызову в любой дом, неизменно спокойная и доброжелательная. У нее тоже дети… Вспоминали, как летом ее не пустили в отпуск, а в октябре — куда уедешь? Так и осталась в поселке и по-прежнему ходила по вызовам безотказно.

Мужчины — те вслух и про себя костерили треклятую дорогу, из-за которой и план горит, и люди пропадают. Каждый год принимаются тянуть грейдер, золотом бы вымостить эти сорок пять километров — и то окупилось бы.

О самом главном своем страхе директор рудника Капаш Даутов родным не говорил. Мугоджары — горы не слишком высокие, а все же, если трактор ушел к западу, там есть гиблые места, обрывы. Молодежь, восемнадцать лыжников, уже сходили туда, но ничего не обнаружили. Оседлал коня и местный пастух и тоже вернулся ни с чем. Ладно, думал Даутов, не у обрывов — уже легче.

А они действительно стояли! Вокруг по-прежнему был туман, когда трактор внезапно замолчал: кончилось горючее.

Попробовали обогреваться паяльной лампой. Фельдшер Валя нет-нет да и взглянет на Валю-маленькую. А та бледнеет, косится испуганно на мужчин, но молчит. Одна молчит, и другая тоже молчит.

День уже явно шел на убыль, когда Валентина взглянула еще раз в темные, невидящие от боли глаза Вали-маленькой и махнула мужчинам:

— Уходите оба из трактора. Будем рожать.

В эту ночь в Юбилейном мало кто спал. Опять прозванивали ближайшие поселки, Эмбу. На рассвете директор Даутов связался с квартирами первого секретаря райкома партии и начальника Эмбинского райотдела внутренних дел, с райисполкомом. О случившемся сообщили в Актюбинск. Из облисполкома обратились к командиру ближайшей воинской части с просьбой о помощи. В воздух поднялся вертолет компрессорной станции газопровода «Бухара — Урал», за ним второй. Начальник райотдела внутренних дел получил распоряжение немедленно собрать оперативную группу, готовить наземный поиск.

Договорились, что первым пойдет вездеход эмбинской геологической экспедиции. Прихватили два тулупа, еду, термосы с горячим чаем и выехали курсом на Юбилейный.

Случилось то, чего Валя-большая боялась, из-за чего пустилась в рискованную дорогу: роды оказались тяжелыми.

Но пока душа ее была в смятении, руки делали все, что надо: на низкий железный ящик для ветоши и инструментов, между двумя сиденьями, стелили шоферский полушубок, готовили все для уколов…

Мужчины топтались на снегу поодаль, потеряв счет времени, когда из дверей голос фельдшерицы позвал:

— Идите кто-то один, помогайте!

Васильев поспешил сказать, и это была чистая правда, что у него руки в солярке. Свекор Александр Иванович, у которого руки были чище, но от волнения ходили ходуном, пробовал взмолитья, что негоже, просто никак невозможно ему, свекру, присутствовать при таком-то деле. И это тоже была чистая правда, но Валентина прикрикнула на него, и он покорно полез в кабину.

Когда все было кончено, Александр Иванович признался ей, что за всю свою сорокапятилетнюю жизнь ничего тяжелее не испытал. «Жалко-то, Алексеевна, жалко-то как…» Фельдшерица сама едва сдерживала слезы — от жалости к обоим, от смертельной тревоги, не случилось бы простуды или инфекции: кабина даже лучшего трактора далеко не стерильна, а снежная вода, которую каким-то чудом согрел Васильев в своем ведерке, отдавала соляркой. Но ее тринадцатилетняя профессиональная выучка не допускала внешних проявлений растерянности, и голос — как всегда ровный — произносил те самые слова, которыми утешают женщин в подобных случаях: «Не ты первая, не ты последняя, потерпи еще немного, так, молодец… с дочкой тебя!»

Контора рудника была по-прежнему забита людьми. Председатель рудкома успокаивал плачущих женщин, директор Даутов по-прежнему не выпускал из рук телефонной трубки.

Вертолеты покуда никого не нашли, кроме случайной группы геологов. И все-таки именно благодаря этим геологам появилась первая зацепка. Был там буровой мастер — большой любитель машин и механизмов, так он видел в степи след широких — более полуметра — гусениц незнакомой ему марки трактора.

Буровика посадили рядом с водителем тягача, сели еще человек восемь. Несмотря на сильный мороз, мела поземка, видимость была неважная. Открыли в крышке люк, и сержант милиции Байкадамов поочередно с геологом — из-за наждачного ветра больше трех минут не выстоишь — держали над крышей фару — прожектор.

На старые следы широких гусениц они напали довольно быстро и тут же их потеряли. Зато через некоторое время стоящий в люке Байкадамов в свете своей фары вдруг четко увидел на снегу довольно свежие следы ног: шли двое, судя по величине подошв, оба мужчины.

Байкадамов решил ехать по их следам, но в обратную сторону, туда, где, очевидно, оставались женщины. Истекали вторые сутки их пребывания в степи.

Следы петляли по холмам, местами их стерла поземка, но вот с вездехода увидели во тьме, как два булавочных прокола, зажженные фары трактора.

Еще с утра свекор Александр Поваров заторопился: надо идти искать дорогу, чего ждем? Как шли эти полсотни верст по снежной целине — лучше, говорят они, не вспоминать, значит, надо было дойти. Александр Иванович как вошел в дом, так и упал. Катя, жена, вскрикнув, бросилась стягивать с него сапоги, примерзшие к портянкам.

Мчались, подгоняли друг друга, мучась нетерпением, а подъехали к большому желтому трактору — снег вокруг вытоптан, двери наглухо закрыты, только фары глядят далеко в степь; и все как окаменели, никто не решается подойти к дверце первым.

Когда Валя-большая и Валя-маленькая были уже в вездеходе, а Байкадамов уговаривал их поесть или хотя бы выпить чаю, старшая сказала:

— Ничего не хочется. Плакать хочется.

Кто из них и в какой момент придумал дать новорожденной имя, нежное и особенное, никто точно не помнит, но уже в ту ночь, изнемогшие, прижавшись друг к другу в заледеневшей кабине, вчетвером — нет, уже впятером! — они привычно называли ее по имени — Снежаной.

Просунув палец под одеяло и пеленку, Валя-старшая вздрогнула: ножка показалась ей ледяной. Снежана зябнет! Валя-мать сняла с головы пуховый платок и обернула поверх одеяла, а Валя-фельдшерица расстегнула пальто и застегнула поверх свертка со Снежаной.

К утру Снежана подала голос. Снежана хочет есть! А вот еды-то они как раз не захватили. Молоко у матери появится позже, да и рискованно кормить на морозе. Васильев полез в железный тайничок и достал случайно завалявшийся кусочек хлеба, чуть больше спичечного коробка. Отломил комок, размочили снегом, завернули в бинт, попробовали дать ребенку, как соску. Приняла! Вкус черного хлеба, размоченного талым снегом, стал ей знаком прежде, чем вкус материнского молока. Таким они и запомнили первый рассвет в ее жизни: на фоне бледнеющего окна — крошечный, со спичечный коробок, кусочек хлеба, сбереженный для Снежаны.