Ирина Дементьева - Командировка

Еще не доехали до Юбилейного, им встретился трактор «С-100», на нем муж Валентины Косенко — Виктор и свекор Александр Иванович, который и получаса не пробыл дома. На руднике о Снежане уже знали, ее ждали.

На другой день после возвращения Снежану понесли к тете Вале в медпункт взвесить: три двести. Растет и развивается она отлично. Молодой отец, солдат Александр Поваров, шлет из Приморского края горячие письма, мечтает взглянуть на дочь.

Когда Снежана пойдет в школу, Юбилейный, надо думать, станет городом. Ей, наверное, расскажут, сколько крестных отцов и матерей в районе не сомкнули глаз, когда она рождалась на свет. Но пусть Снежана не чувствует себя в долгу: сама того не ведая, она тоже немало сделала для будущего города Юбилейного. Потому что такие дни и ночи, когда люди не спят, потрясенные общей бедой и общим счастьем, не проходят и для них бесследно, становясь частицей и их судеб, страницей в истории наших поселков и городов.

Примечание автора.

У Валентины Поваровой теперь две дочери: кроме Снежаны есть еще и Танечка. А Снежана уже ходит в школу. Но жизнь вписывает в судьбы наших героев не только счастливые страницы. Семейная жизнь молодых Поваровых все как-то не складывается. Александр то живет с семьей, то куда-то от них уезжает. Пробовали ездить за ним, но с маленькими детьми это нелегко. «Наверное, разойдемся», — писала Валентина из Тольятти, где ее приютила старшая сестра. Вале хотелось бы остаться в этом городе, и я пыталась оказать ей в этом содействие. Осталась ли? Больше писем я от нее не получала…

В Грозном почти ежевечерне я заходила к Шахбулатовым. Зоя ставила на плиту чайник. Аднан приглашал к телевизору. Иногда я заставала у них мать Аднана. Молчаливая, легкая в движениях, она бесшумно хлопотала по хозяйству, улыбаясь мне из-под платка. Не только гостю, но и друг другу улыбаются здесь дружелюбно, как бывает обычно в семьях, связанных общим счастьем или общим несчастьем.

Трудным был первый вечер, первый разговор. Для меня даже не сам разговор, а его ожидание и первые полчаса-час. А Шахбулатов испытывал неловкость оттого, что кто-то приехал и по долгу службы будет интересоваться тем, о чем ему не хотелось бы говорить. С той естественностью, с которой отвлекаются от случайного предмета, он заговорил о музыке.

А здесь он предпочитал точность, не терпел приблизительной истины, и чем круглее обкатано слово, тем настороженнее был к нему Шахбулатов. Вдруг заявил, что «слагать» песни как раз и нельзя, что песня — не стихи и не музыка, а нечто третье.

Возвращалась я в гостиницу, когда город уже спал. Влажный асфальт, сизые облака молодой листвы над головой, мелькающие в небе огни безмолвного самолета были как из рассказа Шахбулатова об одной его песне. В поздний час он шел из телецентра домой. На бульваре почти не было прохожих, только старая женщина, остановившись, смотрела вверх, где между ветвей и звезд скользили цветные огни. «Сына жду, — сказала она Аднану. — Летает сын». И Аднан подумал: если там, наверху, сейчас ее сын, он должен в эту минуту непременно почувствовать, как ждут его на земле. Дома он сел к столу и попробовал набросать слова будущей песни. Утром перечел, порвал, пригласил друга поэта, объяснил ему тему. Песню «Ночной полет» они написали, разучили с ансамблем, она много раз исполнялась и многим нравится, а композитор говорит: не получилась песня, того ощущения, которое он испытал на бульваре, передать не удалось. Сказал он об этом легко, без досады. Неудача давно позади и давно продумана.

В следующий вечер я вернулась к той же теме: почему песню нельзя «слагать».

— Нельзя складывать из составных частей. К словам пригонять музыку, к музыке слова, к куплету припев. В песне и музыка, и слова сплавлены вместе, как бронза в колоколе: от удара он звучит, а не раскалывается. Чтобы не «раскололась» песня, ей нужен образ. Цельный и неделимый. Иногда я нахожу этот образ в жизни, как тогда на бульваре, иногда в стихотворении, близком мне настолько, что кажется, это я его написал.

— Например?..

— Например, есть у Евгения Винокурова стихотворение «Соната». Там вот о чем. Сидят двое влюбленных на скамейке в городском саду. Межсезонье, весна, «каплет с крыши дровяного склада»… Словом, пейзаж самый прозаический. А старенький репродуктор транслирует сонату Бетховена, и девушка плачет. От любви, от счастья, от горя, что такая минута уже не вернется, — кто знает? А парень ее успокаивает: «Это всего-навсего соната…» Важно ли теперь — читал я все это у незнакомого мне Винокурова или сам видел и перечувствовал? Важно, что в строчке: «Это всего-навсего соната» я предощутил образ будущей песни. И она по-моему, получилась. Иногда на поиски образа уходит неделя, иногда месяц, иногда и этого мало. Иногда, — Аднан смеется, — время идет песне на пользу, уничтожая ее. Вот только что отказался от «Аэлиты». Вынашивал, вынашивал — и повзрослел, понял: претенциозно. Перерос песню.

Композитору нередко приходится слышать упреки в недостатке народности, в отходе от фольклора — что, дескать, общего у чеченской народной песни с джазом, с вокально-инструментальным ансамблем? Аднан в ответ жестоко обижается, надолго замолкает, а потом бросается в бой. Разве народность в бесконечном повторении одних и тех же вариаций? Пить из одного и того же источника, ничего не возвращая, — это ли задача для профессионального композитора? Эстрада? Да, именно эстрада с ее доступностью, открытостью, человечностью, с ее массовой песней может сегодня дать народу то, что еще не под силу иному более сложному музыкальному жанру. Внести в песню народный колорит нетрудно («Ненавижу слово „колорит“!» — вспыхивает Аднан), трудно сделать эстраду истинно народной.

Между тем музыка исстари считалась у чеченцев не мужским делом. Горе и презрение было уделом джигита, отдавшего душу песне. Говорят, Хаджи Магомаева из аула музыка увела в изгнание на берега Каспия, он стал классиком и родоначальником азербайджанской музыкальной культуры, его именем названа консерватория в Баку.

У чеченцев на гармошках играли девушки. Мать Аднана слыла в своем Урус-Мартане искусной гармонисткой. Но что была ее игра, говорит она, по сравнению с игрой ее земляка Умара Димаева, истинного волшебника, впоследствии народного артиста республики. Сыну Умара — Саиду, тоже музыканту, она как-то рассказала такую историю. На чьем-то семейном торжестве Умар играл гостям. Один из гостей, разомлев от угощения, крикнул Умару: «Сыграй нам еще, Умар, своими тонкими девичьими пальцами». Это было оскорбление, все замерли. А Умар, как ничего и не слышал, сыграл еще и еще, и, как всегда, его игра смягчила сердца и все, казалось, забыли о назревавшей ссоре. Не забыл Умар. Кончив играть, он подошел к обидчику и дал ему такую пощечину, что тот слетел со скамьи. «Пальцы, — сказал, — у меня, может, и девичьи, но за обиду бьют по-мужски». И снова заиграл. Умар Димаев умел заставить уважать себя и свое искусство.