Игорь Ефимов - Грядущий Атилла

Именно это мы и видим в сегодняшнем — кипящем иррациональной ненавистью — мире. Нынешние бетинцы — то есть народы, застрявшие на земледельческой стадии или только-только вошедшие в неё, — переживают такой же мучительный раскол, через какой прошли в своё время древние иудеи, скифы, галлы, готы, гунны, арабы, татары, черкесы, стоят перед той же диллемой: догонять ли ушедших вперёд машиностроителей-альфидов или попытаться их уничтожить? На поверхности могут пестрить самые разные плакаты и лозунги, требования политической независимости или защиты религиозных верований, призывы к восстановлению "исторической справедливости" (как будто она когда-то существовала!) или возвращения захваченных территорий. Но природа лавы, кипящей в глубине, остаётся одна и та же: ненависть бетинца к альфиду.

Это она движет палестинцем, вонзающим кинжал в грудь израильского спортсмена в Мюнхене.

И тамильской девушкой, взрывающей себя вместе с премьер-министром Индии.

И арабом, входящим в самолёт, пружиня на подошвах, заполненных взрывчаткой.

И студентом-марроканцем, направившим арендованный автомобиль на толпу гуляющих в Северной Каролине. 6

И теми индонезийцами, которые подложили мину в отель с австралийскими туристами.

И уж, конечно, теми девятнадцатью джихадистами, которые даже не удостоили мир объяснением: ради чего они направили захваченные боинги на Мировой торговый центр и Пентагон. Да и нуждалось ли их деяние в объяснениях и расшифровке? "Наша цель — уничтожить вас. Ради этого мы отдадим свою жизнь — не дрогнув. А средства для уничтожения вы предоставите нам сами" — вот простой смысл сентябрьской атаки самоубийц.

Если бы важность и справедливость добытого нами вывода была осознана альфидами-машиностроителями, они перестали бы требовать от своих политических лидеров немедленного — при жизни одного поколения осуществлённого — умиротворения бетинцев. Как и переход от кочевого состояния к земледельческому, процесс перехода в индустриальную стадию не может осуществиться ни в пять, ни в десять, ни в двадцать лет. На него должны уйти века — и всё это время ненависть будет полыхать в сердцах земледельцев-бетинцев и прорываться отдельными извержениями, обжигать нас взрывами и стрельбой. Политик, играющий на страхах избирателей, обещающий им — в традициях Чемберлена — "прочный и справедливый мир со всеми народами", всегда окажется демагогом, чьи лозунги обернутся лишь новой кровью, новыми насилиями, новыми жертвами.

Вся цель предыдущих рассуждений и сравнительных исторических исследований приводит нас к двум вопросам:

Первый: Возможны ли на переходе в индустриальную эпоху взрывные политико-военные извержения того же масштаба, какие имели место при переходе в земледельческую стадию?

И второй: если "да", то из недр какой страны — какого народа — может скорее всего появиться новый Аттила, Чингис-хан, Тамерлан?

Попыткам ответить на эти вопросы и будет посвящена вторая часть книги.

Последние тридцать лет своей жизни Лев Толстой искренне и упоённо проповедывал непротивление злу насилием. Его статьи и письма этого периода переполнены проклятьями генералам, королям, императорам, полководцам, которые якобы и гонят на войну простого человека — по природе своей доброго и незлобивого. Но это он же оставил нам такие яркие описания того, что происходит в душе воина накануне и во время битвы. Вспомним, например, Николая Ростова в Шенграбенском бою:

""Поскорее, поскорее бы", — думал Ростов, чувствуя, что наконец-то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей-гусаров… Ему становилось всё веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево было сначала впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживлённее становилось. "Ох, как я рубану его", — думал Ростов, сжимая в руке эфес сабли.

Ур-р-а-а-а!! — загудели голоса." 1

А вот про капитана Тушина:

"Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее… Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне… у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту". 2

Накануне сражения под Аустерлицем князь Андрей сознаётся сам себе в жажде славы:

"Я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели я хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! Что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, — самые дорогие мне люди, — но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми…" 3

Перенесёмся далеко назад по шкале цивилизации, и мы обнаружим, как простодушно и убедительно описана завлекательность войны в легенде индейского племени ВСроны (Crow):

"Война — прекрасная вещь. Представь себя молодым воином. Ты раскрашиваешь себя в пурпурный цвет. Ты надеваешь красивую праздничную рубаху. Ты распеваешь военную песнь. Бросаешь взгляды на миловидных девушек. И на молодых женщин, чьи мужья ещё не добились военных почестей. Они возвращают твои взгляды. Ты ступаешь на тропу войны. Похищаешь лошадей врага. Похищаешь его женщин и девиц. Совершаешь подвиги, ведёшь счёт победным ударам. Богатеешь. Из своего богатства можешь одаривать других. Они поют песни в твою честь. У тебя много возлюбленных. И рано или поздно ты становишься вождём.

Выслушав это, создатель людей, Старик Койот, разделил всех на племена, дал им разные языки и учредил войны". 4

Радостное возбуждение смертельной схватки описано многими мемуаристами, поэтами, писателями. С другой стороны, и обзор кровавых летописей трёхтысячелетней истории человечества, проделанный нами, склоняет к убеждению: не могли эти тысячные и стотысячные скопища вооружённых мужчин раз за разом подниматься в военные походы — навстречу смертельной опасности — по принуждению своих вождей или ради одной лишь жажды добычи. Азарт боя таит в себе такую манящую силу, что она способна увлечь не только толпу, но и душу незаурядную. Пушкин, попав на фронт русско-турецкой войны (1829), пришёл в такое возбуждение, что схватил пику и в одиночку поскакал на неприятельские укрепления — русскому командиру пришлось срочно послать разъезд казаков, чтобы вернуть увлёкшегося поэта. 5