Журнал «Дарьял» - DE PROFUNDIS

— А это не приземляет? — не без опаски наблюдаю, как он нарушает девственность уже второй бутылки…

— Кто? Моя блондиночка? Да что ты! Это же живая водичка — разве по мне не видишь?

— Это тебя с теми и роднит? — мысленно возвращаюсь туда, откуда мы только выбрались…

— Ты все о той блатхате? Чем же они тебе не приглянулись? Клевые ребята! Аристократы духа, такие же, как я. А без водички этой я и вправду не могу. Пьяный — спокойный, как удав. А трезвый завожусь с полуоборота. Любое слово, любой взгляд, показавшийся мне недружелюбным — и я уже не владею собой, снова розовый туман перед глазами, как там. Может, нам в пищу подсыпали что-то, для агрессивности, как думаешь?

“Господи, — думаю, — Господи!..” А он тем временем гасит сигарету, встает (выше голову, шире плечи) и отправляется (даже не шатаясь, надо же!) в путешествие по моим хрущобным хоромам. В комнате затихает… Может, книжки смотрит? Выглядываю — нет, просто стоит у окна…

— Ты чего?

— Да так… Просто тусуюсь, — отвечает, в одном слове раскрыв себя всего. Просто тусуется. По комнате, по жизни — своей и других, по пространствам и тающим в них годам… С виду атлант, по сути — жалкий и зачахший до времени кленовый листочек, сорванный с ветки и гонимый ветром, куда прибьет: то к церковной паперти, то к дверям притона, то к такому же случайному, как мой, порогу, то к мусорке, заруливающей на свалку…

х х х

Машины были полны елок. Тех же вроде — еще совсем недавно томительно-желанных, как вожделенные прелестницы с обложек «Пентхауза», овеянные тайной и манящие обещанием восторгов неземных… Но все течет, как сказал когда-то умница Гераклит. Глянец — и журнальный, и ликующе-новогодний — слетает быстро. Так уж устроен человек: никак не желая понять, что в незавершенности жеста куда больше смысла, он неизменно норовит превратить магическое Нечто в жалкое ничто…

Вот и они — еще живые и те же вроде. Но упрятаны в шкафы королевские диадемы и гирлянды — будет вам, относили. Это уже — для грядущих, не для вас, чья дорога — сюда, к тлеющим журналам, вещам и мечтам, ко всему тому, что изверг в оргазме своей новогодней фиесты усталый город на свалку, к тем, для кого кто-то когда-то тоже любовно наряжал рождественскую елку-чаровницу, но теперь так же, как и она, исторгнутым в инобытие.

Оглушенная сногсшибательным смрадом, подступающей тошнотой, гомоном пирующего воронья, от которого здесь не видно неба, по щиколотку увязая в экзистенциальной хляби, живописать которую могло бы только перо Кафки или камера Андрея Тарковского, я поначалу их не замечаю. Но вот то ли из дыма, то ли из гнилостного пара выступает, все отчетливей проявляясь, силуэт ребенка. Уж не девочка ли это мутант из «Сталкера»?

— Моя племянница Валя, — мордой об реальность ударяет меня женщина лет сорока. — Cестры дочь. Она с тремя детьми одна осталась: муж лет пять назад повесился. Да нет, никакой явной причины не было. Просто жить устал, надорвался. А она на фабрике «Ацамаз» одеяла стегала. Потом и там развалилось все. А детей-то кормить надо. Вот и пришлось…

— А вы?

— А я отделочницей в ДСК работала. Но какое сейчас строительство — сами знаете. Муж? Он и вовсе с иногородней пропиской, какая уж тут работа! Зато здесь, если не лениться, можно очень даже неплохо заработать. День на день, конечно, не приходится, но даже в худший стольник всегда сделать можно — только на одних бутылках. А здесь ведь чего только не находят! Вот за несколько минут до вас две женщины цепочку золотую нашли. И кошельки с деньгами попадаются — это уж как повезет.

— Боюсь, после твоего материала народонаселение свалки резко увеличится, — мрачно пророчествует мой спутник, выступающий в роли ангела-хранителя.

Публика здесь, по словам Маши, постоянная. Все, в основном, друг друга знают, так что никакой конкуренции между ними нет.

— Но ведь, вижу, вы даже не общаетесь между собой, — осторожно замечаю я.

— Что ж, каждый своим делом занят. Время, оно ведь — деньги.

— Пошли, машина подъехала, — деловито торопит тетю девятилетняя Валя.

Очередную опорожняющуюся машину окружают сразу. Работают быстро, сосредоточенно, споро. Только «Марша энтузиастов» и не хватает. Профессионалов видно уже по аксессуарам: на правой руке — непременная перчатка, в левой — крюк, металлический стержень с загнутым в форме буквы «г» концом. Раз — и ею подхватывается кулек с мусором, два — и его содержимое ворошится уже на земле. Бутылки и то, что кажется ценным — в мешок, остальное — в самый последний и окончательный из путей…

Следя за их работой невольно улыбаюсь, понимая все смехотворность наших неуклюжих попыток «закосить» под новичков: и «прикид», как ни старались, не тот, и атрибутика. Так что чужаками от нас разит за версту. Но смотрят на нас без настороженности, даже без любопытства. Равнодушно. Причем поле этого убийственного равнодушия настолько плотно, густо, бездонно, что, кажется, растворяя, полностью вбирает в себя и нас: с невозмутимой отрешенностью буддистов они проходят даже не мимо — сквозь нас, будто мы-то и есть самая настоящая ирреальность, фантомы, утратившие всякую телесность призраки, никчемные напоминания о давно прошедшей и несбывшейся жизни, в которую невозможно, но, главное, не хочется возвращаться. Что ж, призраки так призраки. Мы принимаем игру. А поскольку призраку маска, что козе — баян, ты их тут же отбрасываем, так и не надев.

— Нет, с вами я ни о чем говорить не буду, — озлобленно отворачивается парень лет 30-ти. — Не меня, а Ельцина своего спрашивайте, как я здесь оказался! Работал где? На водочном заводе, представьте себе. Вот только по полгода зарплату не получал.

— Это у водочников-то и денег не было?

— Для нас не было. Так что горбиться на них я никогда не стану, пусть других пресмыкающихся себе находят. Здесь хоть и грязь непролазная, а куда чище.

— Дети у вас есть?

— Двое! — остервенело бросает стремительно удаляющаяся спина…

— Ой! — вздрогнув от неожиданности, я инстинктивно цепляюсь за своего телохранителя: седой парик, мирно валявшийся на мусорной куче, вдруг начинает шевелиться и оживает, глядя на меня мученическими глазами дрожащей от холода собачонки.

— Бе-е-е-дная… — заунывно шарманю я, но тут же захлебываюсь от басовито-грозного:

— Чегой-то она бедная? — голос исходит из существа в стеганых штанах, но все же, по некоторым остаточным признакам, женского пола. Под правым глазом — синяк недельной выдержки. — Сыта, — продолжает существо, — как тебе дай Бог. Домой приходим — купаем. Не где попало — на диване спит. Мало, что на помойке… Кнопа — собака хозяйская, домашняя…

— Так дрожит ведь! — не унимаюсь я.

— Кто сейчас не дрожит? — философски умозаключает осерчавшая хозяйка.