Журнал «Дарьял» - DE PROFUNDIS

«Переквалифицируемся, а? — предательски нашептывает мне мой спутник, превращаясь из ангела-хранителя в алчного змея-искусителя. — Что морщишься? Погорбатишься с месячишко, зато ремонт, наконец, в квартире сделаешь”…

Мужественно противостоя соблазну, я между тем продолжаю выяснять подробности.

— А что, здесь задаром пробавляться можно, никому ничего не отстегивая?

— Мешок хлеба для хозяйских свиней, — просвещает меня сторож дядя Вова, — делов-то! Взял два мешка — и вперед. В один — бутылки, в другой — хлеб. И то, и другое под ногами валяется. Ну, нагнешься лишний раз, зато и волки сыты, и овцы целы…

«Хозяином» здесь величают директора кооператива, заключившего со спецавтохозяйством договор, чтобы следить за состоянием дороги, укреплять свалочные склоны, вознесшиеся уже метров на 20, быть начеку в случае самовозгорания…

— Так что ты уж ночью большой костер не разводи, — предупреждает дядя Вова Магу. — А то Костя придет — худо будет. Что с этого договора поимело спецавтохозяйство — сказать трудно, но кооператив процветает. Деньги, как заметил еще император Веспасиан, обложивший налогами римские сортиры, не пахнут. Главное — зажать ноздри поплотнее. И глазом моргнуть не успеешь, как ты уже хозяин КРАЗа, двух бортовых машин, самосвала, нескольких тракторов, свинарника… Хорошо бы, конечно, при этом и о людях, на тебе работающих, не забывать. Уже одно то, что смрадом этим дышат, дорогого стоит…

— Молоко вам за вредность хозяин не дает? Вот и коровки, я вижу, тут пасутся…

— Издеваешься? — подозрительно косится на меня дядя Вова. — Да я свои несчастные 220 рублей который месяц получить не могу! И пенсию тоже никак не несут. Вот, набрал уже сегодня, — поддетый носком сапога мешок забит настолько плотно, что не звенит даже, а только переваливается с боку на бок — точь-в-точь осоловевший от обжорства кот, разве что не мурлычет… — Сейчас поеду, сдам. На хлебушко хватит. Хорошо еще, что у нас хоть это есть, — добавляет, поразмыслив.

— А им там — каково? — сочувственно кивает в сторону Города-Замка…

— А если бы с работой наладилось, вы бы ушли отсюда?

— Куда? Снова на завод? — Мага затравленно озирается, но враз опомнившись, гордо, как волк, отважившийся рвануть за флажки, вскидывает всклокоченную голову, и голос его уже звенит льдом воистину аристократического презрения… — Да того, что здесь имеем, от государства мы никогда не дождемся! Потрудились на него, хватит. Свое оно у нас теперь, государство…

— Ты че, бля, расселся? — вихрем врываясь в наш светский салон, Кнопина хозяйка вмиг сравнивает его с землей. — А ну пошел работать, мать твою! Полдня уже, бля, треплешься! — с Колей, которому она сейчас безотчетно мстит за кем-то другим подаренный этот, прошлые и будущие синяки, у них, наверное, тоже свой подряд. И уже «в этом гостинице — я хозяин». В этом государстве — она президент…

— Вот только климат в вашем государстве очень уж гнилой, — угрюмо констатирую я, нарушая минуту молчания, которой мы провожаем унесенного ветром Колю. — Летом и вовсе, наверное, не продохнуть… Одни мухи чего стоят… — уже понимая, что все происходящее здесь — необратимо, я никак не могу смириться и пытаюсь залатать порушенные мосты…

— Ничего страшного, — весомо, как двухпудовые гири, роняет рослый парень в болоньевой куртке, окончательно отбивая мне руки. — Летом все здесь чудненько продувается ветерком. Заладила: запах, запах… И не к такому привыкали…

Минута, вторая, третья, чем дальше, тем легче, как при любом обучении. И, обсохнув, обогревшись, размякнув в живительном тепле костра, с мистическим ужасом вдруг замечаешь, что инобытийная жуть этих полуистлевших пальто и курток, дослуживающих Коле и Маге в роли матрацев и одеял, постепенно тускнеет, да и смрад изрядно поубавил свою первоначально убойную силу, и тошнота притупилась, осела, и уже можно то, о чем всего какой-то час назад дико было и помыслить достать, развернуть и преспокойно начать грызть хрустящее печенье, правда, ставшее вдруг отдавать не примеченной ранее горчинкой (уж не той ли, что зовут горечью самого безысходного из сладострастий — сладострастия падения?..) Можно, безвольно отдаваясь гипнотической магии неучастия, злорадно наблюдать, как исчезает, постепенно растворяясь в дыму костра и в гнилостных парах, шлейфом скользящих за бульдозером, жестокий, алчный и равнодушный город, породивший и эту сумеречную форму бытия… Где аверс становится сразу и реверсом, ангел — змием, Коля-бомж — и Кафкой-спелеологом человеческих душ, и Копперфилдом-кудесником, и примкнувшим к ним сумасбродом-Гераклитом со своим безнадежно-иллюзорным «все течет» да бредовым приказом посадить себя в кучу навоза, чтобы вылечиться от водянки. Только ли от нее? Что он удумал, глядя на звезды из зловонной кучи, и помогла ли ему его мазохистова терапия? Молчит мудрец-стервец, молчит История. Потому, что сказать, наверное, настолько страшно, что после этого и не выжить. Тем более, что разница между ним и нами пресущественная: он-то полез в дерьмо добровольно. Нас же туда, не мудрствуя лукаво, беззастенчиво упекли. Не иначе, как с целью вывести из этой дьявольской реторты нового гомункула. Что ж, опытные экземпляры уже имеются: на столичных свалках, говорят, замечали каких-то невиданных мутантов…

Верю. Сама видела. Еще не мутантов, правда, но — бродящую среди смрадных куч женщину на сносях. Помоечную мадонну с бутылками. Вот-вот она должна была разрешиться. Кем?..

***

— Кем да кем… Заладила! Опять драматизируешь!.. — добродушно пробурчал бы Толик. — Может, новым Геростратом, а может, и создателем новой богодухновенной Книги… Христос же тоже в хлеву родился, неужто забыла?

Толик — человек глубоко верующий. Только верит он и в Христа, и в Будду, и в Магомета, а через них — в общего Бога, который един, как смысл и цель, просто дороги к Нему у людей разные. И это опять-таки не истинно и не ложно и одна ничем не лучше и не хуже другой. Просто так оно должно быть и так есть. Только люди в своем суетном тщеславии никак не хотят понять, насколько глупо здесь спорить: все равно, что пытаться заставить человека любить именно только так и никак иначе. Как и к Богу, дорога к любви у каждого своя, хотя она тоже одна на всех и все ею дышит, движется и живет. И как бы она ни звалась — биотоками, жизненной силой, ци, праной или рейки, речь будет идти об одном и том же — божественной ипостаси, энергии Любви.

«Я тебя люблю безусловною любовью, ничего не требуя взамен»… Диковато звучит в наше жесткое, прагматичное, отвергающее всякие сантименты время, не правда ли?

Тем не менее, попробуйте. Попробуйте вот так, как мы: сесть напротив друг друга и, глядя глаза в глаза, повторять и повторять эту фразу. Уверяю — и себя, и сидящего напротив человека, и мир вокруг вы увидите совершенно иначе. Почувствуете, как рушатся, растворяются, уходят в небытие стены, пусть безопасного, комфортного, но бункера, в который вы сами замуровали себя, воздвигнув его из железобетонных блоков стереотипов. Оказавшись на свободе, вы с удивлением обнаружите, что прятались-то, оказывается, совершенно зря: никто и не собирался нападать на вас! И когда вас коснется дыхание распахнувшегося безграничного простора, вы, слившись с ним воедино, ощутите, как постепенно растворяется, утрачивая весь свой, казалось бы, очевидный смысл это пресловутое “нельзя объять необъятное” — бескрылое порождение обыденного сознания.