Вадим Цымбурский - Недоверие к миропорядку и скука мировой революции

В одном из выступлений Межуева прозвучала мысль, очень впечатлившая меня — и проливающая свет на многое в его книге, а именно мысль о рождении цивилизаций из решимости народа или народов быть цивилизацией , то есть быть Основным Человечеством. Похоже, всякая из них когда-то конституировалась подобным героическим и предерзким решением. По Тойнби, вызываемые к жизни первичным вызовом цивилизации в последующем надламывались и несли кару из-за неспособности их элит совладать с каким-то вызовом из последующих предложенных сфинксом-историей. Но мне думается, что кто-нибудь из античных историков с их зацикленностью на идее божественного наказания героям и народам за сверхчеловеческую дерзость (гибрис), получив истории цивилизаций в свое распоряжение для рассказа, скорее бы выделил в рисуемых коллективных судьбах мотивы возмездия, карающего гибрис-самонадеянность первоначального решения о себе как об Основном Человечестве. Возвышение наивного трайбализма до образа высокой культуры, защищенной броней якобы "богоотмеченных" геополитики и геоэкономики.

Перечитывая блестящие описания разных мир-экономик во "Времени мира" Ф.Броделя, нетрудно ухватить, что практически каждая цивилизация тяготеет к выстраиванию своей мир-экономики, превращению в ее базу доступного круга земель и морей. Но экономический (и шире — социально-экономический) ракурс лишь один из нескольких, в которых биография цивилизации реализуется как целостный героический и гибристический сюжет. Современный неомарксизм должен быть урезан в его претензиях и помещен на подобающее ему — и так вполне респектабельное — место в системе штудий, посвященных истории единственной цивилизации, сумевшей, по Валлерстайну, снять все препятствия перед экспансией своего капитализма и в силу этого вырасти по широте своего влияния и своей ресурсной базы в цивилизацию планетарную, заложить постройку "объединенного мира". Как ни курьезно, сама эта уникальность законно делает Запад своеобразным эталоном в цивилизационных исследованиях, предоставляя ему возможность более развернуто представлять многие латентные в прошлом стадиальные тенденции подобных сообществ (вроде эпизода городской революции с утверждаемым главенством города над деревней или воздвижения "Империй Позднего Часа", тяготеющих ко "всемирности" — каждая в своих масштабах).

Неомарксисты валлерстайновского толка склонны рассматривать "цивилизационный" подход к современной международной политике как превращенную форму политического расизма и/или как отражение неудачи США в качестве мир-системного гегемона. В немалой степени это справедливо, если имеется в виду, например, мистифицированный рассказ С.Хантингтона о нынешнем мире как арене распри множества цивилизационных человечеств, вступающих в битву на разломах между ними. (Однако сам Хантингтон уже к рубежу веков в своей статье "об одинокой сверхдержаве" и "полутораполярном мире", uni-multipolar world, во многом преодолел подобное видение.) Я полагаю, сегодня цивилизационная парадигма должна исходить из феномена напряжения между "уникальностью" и "всемирностью" Запада. В основу этой парадигмы надо положить рассказ о цивилизации, сумевшей охватить мир, материально втянуть в свою сферу множества общностей, привыкших рассматривать себя как Основные Человечества, — и создавшей тем самым внутри "объединенного мира" неизбывные напряжения, порождающей тот самый временами ползучий, временами полыхающий кризис доверия, который лишь до поры до времени скрадывала описанная Валлерстайном демагогическая "геокультура развития для всех". При таком подходе неомарксизм становится отраслью пересмотренной цивилизационной парадигмы.

Я здесь бы должен добавить, что помимо прочего эта школа в своем изложении истории Запада обнаруживает замечательную однобокость, игнорирующую существование динамик, перекрывающихся социально-экономической, но не выводимых из нее. Так, неомарксисты разделяют с множеством либералов трактовку евро-атлантической истории в виде цепи торговых, позднее торгово-промышленных талассократий и финансовых гегемоний, протянувшуюся от Венеции (и Генуи) через Португалию и Нидерланды к "владычице мира" Британии и, наконец, к США как держателю униполярного, планетарного порядка. Неомарксисты и либералы как бы не замечают, что в судьбах Европы XIX века Британия (несмотря на славу Ватерлоо) играла крайне ограниченную роль, оставшись со своей "блестящей изоляцией" в стороне от крупнейших, обвальных изменений в балансе тогдашней метрополии Запада — от заката Австрии и возвышения в Центральной Европе Второго рейха, притянувшего под свою руку Вену и показавшего явное военное превосходство над разгромленной им Францией. Хороша же "владычица мира", опомнившаяся, когда германские военные советники уже сидели в Стамбуле, а железная дорога из Берлина потянулась к Багдаду!

Наоборот, неомарксисты, как и либералы, не видят той второй функциональной генеалогии, внутри которой США (и Британии) в противостоянии Второму и Третьему рейхам, а затем и Советскому Союзу времен Ялтинской системы наследуют вовсе не Венеции, не Генуи, не Португалии и не Нидерландам, а Франции как силовому центру Западной Европы, выходящему на Атлантику и пребывающему в постоянной геостратегической тяжбе с другим центром Европы, восточным, зарейнским — сперва со священной Римской империей (Австрией), а потом с объединенной Германией.

Эта идущая из Средневековья геостратегическая биполярность Запада выросла в биполярность мировую вовсе не через колониальное строительство морских и торговых гегемоний, но сперва через втягивание России в европейский баланс на стороне хиреющей Австрии; потом — через распрю русских с немцами за "австрийское наследство", за статус восточного центра в Европе; через размалывание германской мощи между Россией и заступившим место Франции англо-американского блоком; и наконец, через окончательное смещение восточного центра после Ялты и Потсдама за пределы коренной Европы и трансформацией этого центра во внешнего врага западной цивилизации. Именно через эти геостратегические стадии, игнорируемые как либерализмом, так и неомарксизмом, проходил "эмбриогенез" нынешнего квазиуниполярного, "объединенного мира" — с Западом как его средоточием, но и с непременной фигурой некоего периферийного или полупериферийного врага как поводом для консолидирующей мировой тревоги.

Да, англосаксам удалось — или пришлось? — сплавить в XX–XXI веках две генеалогические линии, которые веками тянулись, не сливаясь: преемственность центров, повелевающих морями и орудующих финансами с преемственностью геостратегических "столпов" Запада, примыкающих к Атлантике. Но этот очевидный факт как бы подытоживающий, замыкающий два плана эволюции романо-германского Основного Человечества, не оправдание для тех благоглупостей, которые позволяли себе неомарксисты в 1970-1980-х, предрекая, что в недалеком будущем кубок гегемонии перейдет от перенапрягшихся США к очередному экономическому чемпиону — Японии, подобно тому, как когда-то он перекочевывал от венецианцев к португальцам и голландцам. Конечно, экономического кризиса 1990-х, тряхнувшего Японию, тридцать лет назад было не представить. Но разве не было уже тогда понятно, что Япония никогда не потянула бы роль силового центра Запада и не обеспечила бы функционирования "объединенного мира", в том числе и его геоэкономики, в немалой мере живущей за счет планетарного пастырства американцев. В этом смысле совершенно справедливы сочувственно приводимые Межуевым предупреждения Найла Фергюсона на счет часа аполярности, который грозил бы наступить в мире с надломом США, обрушивая, в частности, многие ставшие привычными геоэкономические схемы и практики.