Вадим Цымбурский - Недоверие к миропорядку и скука мировой революции

Цивилизационная парадигма — рассмотрение мира, где мы живем, как одного из миров, выстраивавшихся разными Основными Человечествами, — не должна быть отождествляема ни с доктриной "столкновения цивилизаций" a la вульгарный Хантингтон 1990-х, ни с культурологическим стебом о "диалоге цивилизаций" и их "симфонии". Конечно же, эта парадигма должна включать особый род культурологии, связанный прежде всего с анализом множеств псевдоморфозных явлений "объединенного мира", которые внутренне воплощают напряжение между западными формами и инородными смыслами и функциями, соотносимыми с памятью чужих сакральных вертикалей (замечательный пример такого анализа — статья Межуева о судьбах русского рока). Но в то же время она обязана выступать как программа исследований политологических, военных, миро-экономических и т. д., многие из которых так или иначе соприкасаются с проблематикой Революции [1] Например, совершенно не оценено, что "цветные революции" показали свою политтехнологическую результативность в "лимитрофных" странах с размытой промежуточной цивилизационной идентичностью, чьи общества завышенно ценят западное признание, и, напротив, абсолютную свою нереализуемость на платформах Основных Человечеств, для которых евро-атлантические авторитеты достаточно подозрительны (случай, например, Ирана, но также и России). .

Я слишком во многом солидарен с работой Межуева, чтобы сколько-нибудь болезненно воспринимать наши разногласия, в частности его упреки в адрес моего "шпенглерианства". Конечно же, я восхищаюсь Шпенглером как разработчиком замечательных сюжетных партитур, приложимых к ритмам разных цивилизационных сообществ, — в том числе, оказывается, и к России, что я пытаюсь продемонстрировать последние десять лет, вопреки предрассудкам самого Шпенглера. Не менее велик он в моих глазах и своим открытием того положения дел, что "высокие культуры" способны (какое-то время и в определенных аспектах) реализовать свой индивидуальный ритм, будучи включены внутрь политических, экономических и информационных империй, созидаемых иными "высокими культурами". Этот вывод Шпенглера дает ключ к осмыслению "двоеритмия", характеризующего ряд человечеств, вовлеченных в "объединенный мир". И как не чтить мне человека, завершившего второй том "Заката Европы" предсказанием о том, что эпохальное состязание между деньгами и машиной, завершившись победою денег, освободит место для последней великой войны в истории Евро-Атлантики — "войны между деньгами и кровью"?

Повторяю, я высоко ценю мысль Межуева о возникновении цивилизации из решимости группы людей стать цивилизацией, Основным Человечеством. Но, право же, это отважное "рождение из решимости" не противоречит не только тойнбианскому мифу Первородного Вызова, но и шпенглеровскому постулату завязи "высокой культуры" в переживании "мирового страха". Напомню, что, во всяком случае, "младенческие крики" западной и российской цивилизаций замечательно предшествуют приближению эсхатологических дат — соответственно тысячелетию от Рождества Христова и седьмому тысячелетию (в 1492 г.) от сотворения мира.

Мне думается, существенной подоплекой неприятия Межуевым моего "шпенглерианства" является его склонность (как и другого глубоко уважаемого мною современного мыслителя — А.И.Неклессы) к идее интегральной "христианской цивилизации". На мой же взгляд, история "высоких культур" побуждает говорить о существовании различных христианств, по-разному аранжированных христианских сакральных вертикалей, никогда не преодолевавших, но спиритуализировавших и закреплявших проекциями в высший план разделение и расколы Града Земного. Небольшая статья Межуева о христианстве Дж. Буша-младшего и его "неоконовского" окружения с их походом против исламизма слишком уж наглядно прочерчивает образ этого их христианства — на русский взгляд — как скопища муторных ересей, коим русский православный, ознакомясь с ними, не возьмется пожелать победы скорее, чем их мусульманским противникам.

Не менее, чем этот вывод, ценен для меня тезис автора, что последнее и единственно реальное препятствие к слиянию России с универсалистским пространством постхристианской пан-Европы способна явить лишь мотивировка религиозная (или, уточнил бы я, крипторелигиозная) — черпающая земные соки в нынешнем дистанцировании России от контроверзы Центра и будоражимых кризисом доверия периферийных революционных сил. Вопрос стоит, по Межуеву, об осмыслении Российского государства, российской земли как "пространства свободы" в данном антагонизме — и это прописано очень удачно. Помнится, еще в начале 1990-х кто-то из наших политологов говорил, что в проступающем мировом раскладе именно Россия могла бы воплотить новое Движение неприсоединения, — но тогда эти удивительные слова были почти не расслышаны и непонятны. Подобное (крипторелигиозное) осознание времени и места России должно встать заслоном от нечестивых идей типа призывов к ней поучаствовать в "единении белой расы". В русской памяти должен накрепко засесть полуапокрифический рассказ об одном из сильнейших наших боксеров, который перед рингом в Америке на похвалу противника-негра, что, дескать, "против меня ни одному белому не устоять", отвечал: "А я тебе не белый. Я — русский". И победил.

Христианская сюжетика, будучи заложена в русские когнитивные подосновы, предостережет наших детей как против доверия к миражам "объединенного мира", так и против связывания светлых надежд с обетованиями мировой революции (хотя бы в духе проповеди Г.Джемаля, уверяющего, что с крахом современных глобальных элит, окормляющих Владыку Мира Сего — Иблисаа или Люцифера — энергией вампирически обираемых этими элитами масс, грянет последний срок неправедного миродержца и проступит Царство Божие). Мне в последнее время не раз приходилось печатно вспоминать как грозную притчу тот эпизод из "Откровения" Иоанна, где мировая революция ("восстания десяти рогов"), сметая с благословения небес нагло властвующий над царями земли и народами универсальный Вавилон, пролагает путь восприемлющему его наследие еще более омерзителньому Царству Зверя. Если перейти на язык Джемаля, я сказал бы, что Иблис всегда проявлял в истории охоту и умение сдавать на расправу работавшие на него элиты — с тем, чтобы вербовать еще более эффективных кормильцев из рядов революционных фаланг.

Мало кому сегодня не очевидна нелепость мысли Ф.Фукуямы, будто отсутствие у подрывных сил и движений единой антисистемной идеологии означает навечное "устаканивание" истории в пользу господствующего порядка. Бог всех неудовлетворенных вожделений, зовущий себя Справедливостью (как выражались об оной де Сад и Камю), тысячелико культивирует кризис доверия, гегемоном же революции, в том числе и идеологическим, окажется в конце концов та сила, которая с наибольшей агрессивной эффективностью заявит о себе при переходе кризиса в открытую политическую форму (как российские большевики в 1917-м, до того игравшие минимальную роль на отечественной политической сцене). Пока что и контрэлитарные группы, исполняющие призвание стивен-кинговской Червоточины Мира, не способны помыслить себя иначе, чем внутри порядка, который они изгрызают, что придает антисистемщине характер исключительно застойный. Точно так же часть порядка изображают из себя "полупериферийные" державы и институты, которые при распознании революционной ситуации способны будут резко "потянуть одеяло на себя" с обвальными последствиями.