Николай Непомнящий - Гарри Гудини

Гудини был опоясан скрытыми под одеждой кожаными ремнями, в свою очередь связанными со стальным тросом, идущим от барабана на берегу. Такую же страховку имела и дублерша героини. Однако сцена спасения героини после погружения ее каноэ в бурлящую воду произвела фурор, никто никогда раньше не показывал таких наводящих ужас кадров, от которых волосы буквально становились дыбом.

Все кинообозреватели соглашались, что сцена спасения превосходна, вместе с тем многие язвительно отмечали, что герой, размороженный столетие спустя, почему-то совсем не удивляется тому, что мир вокруг него столь разительно переменился. Эту «деталь» Гудини, поглощенный в основном сценами приключений, совсем упустил из виду.

При съемке второго фильма «Холдэйн-шпион» Гудини уже избегал опасных натурных съемок и все трюки проделывал в павильоне. Если к «Человеку из мира иного» критики отнеслись довольно снисходительно, то второй фильм был встречен хуже некуда.

Публика тоже не проявила особого интереса к фильмам Гудини. Чтобы привлечь к ним внимание, Гарри часто сам появлялся перед зрителями. В театре на Таймс-Сквер после демонстрации «Человека из мира иного» он показывал свои представления «Прощай, зима» и «Приход лета», а также трюки с иголками и смирительной рубашкой. Он даже обращался к зрителям с речью, в которой высмеивал медиумов. Когда дела в кино пошли совсем плохо, он взял напрокат слона и показал на сцене трюк с его исчезновением. Это был весьма дорогой способ продажи фильма, потому что слон буквально проел всю выручку.

Банковский счет Гудини таял, и Бесс по нескольку раз в день напоминала ему об этом. Надо было что-то предпринимать, и немедленно.

Темп водевиля сильно изменился за то время, пока Гудини был занят производством фильмов. Страна, казалось, еще продолжала маршировать «все дальше, все дальше», как поется у Джорджа Коэна. Машины двигались все быстрее, а дороги становились все лучше, чтобы машины могли мчаться еще быстрее. Радиостанция в Питтсбурге начала круглосуточное вещание, и Америку обуяла новая мания, сменившая столоверчение: все сидели с наушниками у детекторных приемников. Еще немного — и Штаты охватит радиолюбительский ажиотаж. У поколения, которое прошло через первую мировую войну, вид человека, прыгающего с моста и освобождающегося от наручников под водой, уже не вызывал припадков истерии.

Гудини понял, что он уже не сможет выступать в одиночку или только с Коллинзом. Поэтому он объявил, что не будет возражать против участия в концертных эстрадных программах. Более того, такие приглашения будут им оплачиваться. С этого времени начались метания между двумя нью-йоркскими театрами, расположенными довольно далеко друг от друга, театром «Кейт» на Востоке и «Орфеем» — в западной части города, где он работал вместе со своим другом Мартином Беком.

Однако Гудини чувствовал, что еще немного, и публика начнет забывать о нем, и эта мысль не давала ему покоя. Программа театра «Кейт» включала показ мультипликационного фильма, короткометражного фильма и шести водевильных номеров, причем Гудини должен был выступать последним. Это были сложные номера, их трудно было показывать подряд, а уставшая публика не могла толком уследить за артистом. Номера включали трюки со смирительной рубашкой, с иголками в положении вниз головой, и Гудини еле-еле исполнял их.

Тридцатого января Гарри был в Кливленде, он должен был сопровождать мюзикл «Варьете-1922» и восходящую комедийную звезду Уилла Махони. После войны публика больше всего любила мелодраму, комедию и песни: впрочем, все это популярно и по сей день.

В Питтсбурге большая часть программы была отдана звезде музыкальной комедии и джаз-оркестру, а на долю Гудини и его камеры для пытки водой оставалось немного. И в «Орфее» в Бруклине из девяти актов программы Гудини был отдан только пятый, в остальных актах выступал популярный Джон Стил, романтичный тенор, чей голос в записи на пластинках звучал почти в каждом американском доме.

Супермену Гудини было о чем подумать.

Весной этого же года в Америку приехал знаменитый Артур Конан Дойл, чтобы прочитать цикл лекций, посвященных спиритизму. Цикл открывался в Карнеги-Холл, и слушали его там «синие ленточки» (члены общества трезвенников). Спустя несколько недель сэр Артур и леди Конан Дойл нанесли визит Гудини. Мужчины вместе поднялись в библиотеку. Просматривая книги по спиритизму, сэр Артур заметил, что в библиотеке мало «позитивных», как он выразился, книг по этому предмету.

Восемнадцатого июня в Атлантик-Сити, где обе семьи проводили вместе уик-энд, леди Конан Дойл неожиданно спросила Гудини, не возражает ли он, если она попробует получить свидетельство загробной жизни его матери при помощи своих недавно выработанных способностей к автоматическому письму. Гудини согласился, и леди Конан Дойл провела сеанс. Она была в ударе. Послание, записанное с огромной быстротой на листках нотной бумаги, было как две капли воды похоже на обычные послания такого рода и состояло из набора выспренних банальностей: «О, мой дорогой, слава Богу, что я прорвалась наконец. О, как часто я пыталась. Теперь я счастлива. о, конечно, я хочу говорить с моим любимым мальчиком…» Так страница за страницей заполнялись тем, что диктовалось, по-видимому, подсознанием хорошо образованной англичанки, принадлежащей к верхушке «среднего класса». Ни одного слова из этого послания нельзя было с уверенностью приписать мамаше Вайс.

Гудини, если верить Конан Дойлу, был глубоко тронут посланием, и благородный рыцарь детективного жанра счел чувства Гарри достаточным подтверждением истинности послания.

Гудини, несомненно, испытывал какие-то эмоции, но это был не трепет и не переполняющая душу вера, а, по всей видимости, едва сдерживаемый гнев.

Еще до начала сеанса Бесс при помощи тайного кода, выработанного ими еще для эстрадных представлений, на которых Гудини «читал мысли», сообщила ему, что накануне вечером она рассказывала леди Конан Дойл о горячей привязанности Гарри к своей покойной матушке. Во время беседы, которая, по-видимому, была продолжительной, Бесс упомянула, как Гарри любил прижиматься ухом к груди матери, чтобы слышать биение ее сердца. Она рассказала все, кроме двух важных вещей: во-первых, о том, что мамаша Вайс не говорила по-английски, и во-вторых, что 18 июня был ее день рождения, который Гудини всегда отмечал.

Долгий и вдохновенный бред Джин Конан Дойл взбесил его, но поскольку знаменитый писатель и его жена были так обезоруживающе искренни и, кроме того, были его друзьями, он не мог позволить себе дать выход гневу. Поэтому он, как писал Конан Дойл, «покинул комнату в состоянии сильнейшего волнения».