Борис Галанов - Илья Ильф и Евгений Петров

О других героях Ильфа и Петрова тоже можно сказать, что мы их всегда слышим,— слышим и благодаря этому отчетливей начинаем видеть. Тридцать слов людоедки Эллочки с головой выдают эту маленькую хищницу. Безмятежную тумбу — канцелярский стиль. В напыщенном лоханкинском ямбе отразился весь Васисуалий Андреевич — эгоист и позер. Достаточно проницательному Остапу (который умеет разоблачать и высмеивать своих «контрагентов» не хуже, чем репортер Персицкий Никифора Ляписа) перекинуться несколькими фразами с Лоханкиным, и он сразу догадывается, что интеллект этого мыслителя остался на уровне пятого класса гимназии, откуда Лоханкина когда-то вытурили за неуспеваемость. Журналист Ухудшанский пристает к окружающим с унылым вопросом: «Заседаете? Ну, ну!», «Пишете? Ну, ну!» — с вопросом, от которого так и веет скукой и равнодушием самого Ухудшанского. И если герой Ильфа и Петрова даже отмалчивается, все равно мы его слышим. Красноречивое молчание Корейко, однажды и навсегда усвоившего правило: «Молчание — золото», не менее выразительно, чем красноречивая болтовня Остапа.

Но для того чтобы всех этих сатирических персонажей мы действительно могли услышать и увидеть, сколько ценного металла заранее пришлось «намыть», заготовить. Такие заготовки Ильф и Петров вели непрерывно. Следы напряженной лабораторной работы сохранились в записных книжках Ильфа, в черновиках рукописей. Кое-что дополняется воспоминаниями друзей и знакомых, к сожалению не очень многочисленными и до сих пор еще не собранными воедино. Борис Галин рассказывал автору этих строк, как, войдя в номер одной ленинградской гостиницы, где только что поселились Ильф и Петров, он застал удивившую его картину: хозяева сидели за столом, не сняв пальто, не раскрыв чемоданы, и что-то усердно писали. Могло показаться, что они производят инвентаризацию мебели. В действительности они записывали в свои книжечки, для памяти, обстановку гостиничного номера. На улице Ильф любил гадать, что за человек прошел мимо, какая у него профессия, какие вкусы. Многие записи Ильфа напоминают острые летучие зарисовки вроде тех, которыми художники обычно заполняют свои альбомы. Однажды найденная деталь неоднократно изменялась, трансформировалась, фильтровалась, прежде чем окончательно удовлетворить авторов. Так было, например, с конторой по заготовке рогов и копыт. В ранних рассказах Ильфа и Петрова, в записных книжках Ильфа мелькают всевозможные конторы: по заготовке когтей и хвостов, голубиного помета, тигровых костей, конторы по заготовке башлыков. Если в «Золотом теленке» авторы выбрали рога и копыта, так это потому, что обманчивое предприятие Остапа сохраняло видимость вполне реального учреждения, заготовляющего сырье для нужд гребеночной и мундштучной промышленности. Когти и хвосты были уже чистой фантастикой и больше подошли для сказок новой Шахразады.

Отлично придумывались смешные имена и фамилии. Вопрос, какую фамилию будет носить герой, писатели никогда не считали для себя праздным. У Ильфа и Петрова постоянно встречаются фамилии разоблачительные, намекающие на характер и профессию ее владельца (ханжа редактор Саванарыло, присяжный поверенный Старохамский, дантистка Медуза-Горгонер, критик-рапповец Гав. Цепной, эксцентричный кинорежиссер Крайних-Взглядов). В одном случае смешит неожиданность сочетания имен и фамилий (Жоржетта Тираспольских, Сандро Полупетухов). В другом — имен и отчеств (Паша Эмильевич, Серна Михайловна). В третьем — фамилий и псевдонимов (местная сквозная бригада авторов малых форм в составе Усышкина-Вертера и его братьев: Усышкина-Вагранки, Усышкина-Овича и Усышкина-деда Мурзилки). В четвертом — перечисление созвучных фамилий. «Музыкальное оформление» театра Колумба — Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд — это как бы размножившиеся в пяти лицах Бобчинский и Добчинский. Есть фамилии громкие, как титул: Колонна-Берлинский. Есть имена и фамилии загадочные, вводящие читателей в обман, например: «цирульный мастер Пьер и Константин» — один это человек или двое? А вот еще загадка: братья Лев Рубашкин и Ян Скамейкин. Второстепенные персонажи в произведениях Ильфа и Петрова могли не иметь ни особых характерных примет, ни особой роли в сюжете, но уж зато наверняка имели фамилии, которые потом долго вспоминались с улыбкой,— Птибурдуков, Плотский-Поцелуев, Симбиевич-Синдиевич и т. д. На выдумки такого рода Ильф и Петров были неистощимы. Вероятно, это их так же увлекало, как в свое время придумывание смешных и неожиданных заголовков для четвертой полосы «Гудка» [12] А. Раскин в статье «Встречи с Евгением Петровым» вспоминает случай из практики работы Петрова в «Литературной газете»: «Как-то для одного нашего фельетона (то есть фельетона А. Раскина и М. Слободского.— Б. Г.) нужны были смешные фамилии. Кое-что было придумано, однако не слишком удачно. Тогда Петров с ходу подарил нам противоестественную женщину Анну Брюк, подозрительного мужчину с двойственной фамилией Понтиев (Пилатский) и еще кого-то, не уступающего двум первым. Было видно, что фамилий хватит на добрый десяток фельетонов («Знамя», 1948, № 11). .

А как упорно работали писатели над языком своих произведений, сколько изобретательности проявили в поисках средств комической выразительности.

Рецензируя книги молодых рассказчиков, Петров говорил однажды, что писатель тесно, как воздухом, окружен чужими метафорами, эпитетами, когда-то кем-то сочиненными словесными комплектами, до этого уже побывавшими в руках многих авторов. Один такой «комплект» Остап с выгодой продал самому скучному пассажиру литерного поезда журналисту Ухудшанскому. Пользоваться этим комплектом было легко и удобно. Как выражался Остап, расхваливая свой товар, не надо дожидаться, «покуда вас охватит потный вал вдохновения». Но это чрезвычайно опасная легкость.

Необходимо, писал Петров, «с величайшими, я бы сказал, мучительными трудами находить свое собственное, неповторимое, с боем создавать оригинальную манеру, не хватая легкомысленно первое, что подвернется под руку... Надо изо дня в день корпеть над словом, трястись над ним».

Сами Ильф и Петров решительно избегали слов и выражений, о которых Марк Твен остроумно заметил, что они хорошо звучат, когда встречаются в печати первые семнадцать-восемнадцать тысяч раз, а потом начинают приедаться. Но в пародийном, ироническом плане сатирики их неоднократно «обыгрывали».

Этой задаче служил, в частности, прием комического обновления привычных выражений, приевшихся оборотов речи: ахиллесова пята видна сквозь продранный носок; воздушный замок разваливается со всеми его башенками, подъемными мостами, флюгерами и штандартом; «Сноуден — это голова!» — яростно доказывают друг другу пикейные жилеты. «Сноудену пальца в рот не клади. Я лично свой палец не положил бы»,— надрывается старик Валиадис, «нимало не смущаясь тем, что Сноуден ни за что на свете не позволил бы Валиадису лезть пальцем в свой рот». Когда, размечтавшись о брильянтах мадам Петуховой, Остап восклицает: «Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать», то вещи здесь выступают в столь необычном качестве, что это делает их комичными. Такое смещение понятий тоже становится одним из источников смеха.