Борис Галанов - Илья Ильф и Евгений Петров

В последующие годы малый мир то в обличье стяжателя, то — равнодушного подлеца или тунеядца, то — злобного обывателя и даже целого «края непуганых идиотов», какими нам рисуются жители города Колоколамска, остается героем их книг. В этом смысле Ильфа и Петрова в шутку можно назвать «однолюбами». Однако, говоря о плохом, отрицательном, они отнюдь не собирались выдавать плохое за характерное, запугивать самих себя и запугивать других. У них были свои слабости и огорчительные просчеты. Но смех Ильфа и Петрова был далек от пессимизма и мизантропии. В партийном документе «За тесную связь литературы с жизнью народа» сказано: «Весь вопрос в том, с каких позиций и во имя чего ведется критика». Ильф и Петров, критикуя, всегда чувствовали себя представителями огромного, светлого мира. Этим и определялась позиция советского писателя-сатирика, его духовное здоровье, его оптимистическое мироощущение. В насмешливой пародийности Ильфа и Петрова критик Корнелий Зелинский еще при жизни обоих писателей разглядел сознание победоносного, хозяйского отношения к миру как важную черту их творческого облика, как выражение той принципиально новой роли, которую обретала сатира в советском обществе. Это в прежние времена, говорил Михаил Кольцов на Первом съезде советских писателей, сатирик мыслился как желчный автор. У одного сатирика был даже такой псевдоним «Желчный поэт». Теперь в смехе исчезают, уже исчезли желчные ноты. «Они сменяются новыми нотами: нотами силы, нотами сурового гнева или превосходства над противником».

Важное свидетельство сохранил в статье об Ильфе Михаил Зощенко («Литературная газета», 15 апреля 1938 г.). Вспоминая о беседах с Ильфом на отдыхе в Ялте, Зощенко рассказывает, что их смысл сводился к тому, что литератор, пожелавший писать для народа, должен обладать его положительными духовными свойствами, его радостным восприятием жизни. Писатель-сатирик не является исключением.

«Мы шли с Ильфом по набережной,— пишет Зощенко.— На море был шторм. Какую-то маленькую рыбачью лодчонку, далеко за молом, швыряло, как скорлупу. Но эта утлая лодочка мужественно боролась с огромными, кипящими волнами.

Ильф, показав рукой на эту лодку, неожиданно сказал:

—...В этой великолепной картине, не закрывая глаза на опасности, надо уметь видеть мужество, победу, берег и отличных, неустрашимых людей.

В этих удивительных словах Ильф с предельной точностью сформулировал задачи писателя, задачи сатирика.

Ум видит опасности и превратности. Но воля к победе велика. Цель ясна. И положительные представления преобладают».

Сами Ильф и Петров, взяв в руки перо сатириков, считали себя «революцией мобилизованными и призванными». Их всегда возмущали и те писатели, которые, уподобляясь Васисуалию Лоханкину, выясняли свои отношения с советской властью, и те, которые высокомерно называли себя «единственными пролетарскими». В таких случаях сатирики любили вспоминать строчку стихов Маяковского:

А я, по-вашему, что,—

валютчик?

Не они ли, эти «единственные» (пока еще Ильф и Петров не стали писателями-правдистами), без конца докучали им вопросом: «Правда ли, что ваш смех не наш смех?» (На страницах «Правды» он уже им казался нашим смехом!)

В то же время Ильф и Петров действительно не могли не считаться с тем, что за рубежами нашей страны могут предприниматься различные попытки сделать из их критики намеренно ложные выводы, искаженно представить картину жизни советского общества. В начале 30-х годов, когда романы Ильфа и Петрова с успехом издавались во многих странах [13] Датская газета «Политикен» назвала, например, «Двенадцать стульев» наряду со «Швейком» наиболее талантливым юмористическим произведением, появившимся после первой мировой войны. и в связи с этим начали появляться различные «пиратские» переделки их книг для театра и кино, такие опасения становились реальностью. Отношение Ильфа и Петрова к зарубежным переделкам (и подделкам) неизменно оставалось отрицательным. Представителю одной французской кинофирмы, решившей экранизировать «Двенадцать стульев», они отвечали весьма решительно: «В целях сохранения художественной и политической целостности нашего произведения, а также для того, чтобы сохранить его от искажений (развесистая клюква) и неверного отображения советской действительности, мы ставим необходимым условием нашу личную консультацию при съемках этого фильма. Если фирма не собирается выпускать халтуры, то ей наша консультация может быть только весьма желательна. Мы настолько заинтересованы в том, чтобы этот фильм не исказил советскую действительность, что согласны принять расходы по поездке на себя».

А с каким негодованием они отнеслись к недостойной выходке нью-йоркского издательства «Фаррер и Рейнгардт», поместившего на суперобложке американского издания «Золотого теленка» явно рекламное и явно антисоветское извещение: «Книга, которая слишком смешна, чтобы быть опубликованной в России». «Как видно,— писали Ильф и Петров,— издатели хотят представить СССР страной настолько мрачной, что в ней смешные книги издаваться не могут». Вспоминая, что в договоре, заключенном между авторами и издательством, обе стороны именовались джентльменами, писатели добавляли: «Если в Нью-Йорке такой образ действий называется джентльменским, то у нас, в штате Москва, это называется совсем иначе».

Ильф и Петров были современниками своей бурной эпохи, современниками и участниками во всем значении этих слов, а не бесстрастными зрителями. Когда до них дошло известие, что в фашистской Германии их произведения были брошены в огонь, они с гордостью писали: «Нам оказана величайшая честь — нашу книгу сожгли вместе с коммунистической и советской литературой». В самом этом факте они видели признание полезности своей работы для дела социализма, ее опасности для врага.

А. Мацкин слышал, как Петров однажды говорил, что в жизни многих писателей есть два периода: первый — накопление опыта, живые контакты с живой средой, постоянно обновляющиеся впечатления — и второй, обычно наступающий вместе со зрелостью,— кабинетная обработка когда-то пережитого, возвращение к прошлому, творчество по воспоминаниям. «Если говорить о себе,— добавлял Петров,— то у меня нет никаких других желаний, кроме одного: сохранить, пока я жив, чувство дня, чувство времени». Этим «чувством дня» было проникнуто все их творчество. Они писали только о настоящем, а если не о настоящем, то и не о прошлом, а, как Евгений Петров в своем незаконченном романе,— о будущем. Но это «чувство дня», быть может, и обеспечило их книгам прочный успех на долгие годы, сделало современниками нескольких поколений советских людей.