Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

В этом ракурсе становится более понятным — и выглядит столь естественным — стремление человека к географической (геополитической, геопоэтической) экспансии: это нормальный процесс роста метафизической, «протяжённой оболочки», независимо от того, закончила ли физический рост его первичная, телесная оболочка.

Составляя с человеком неразрывное целое, пространства приобретают определённую субъектность и даже, в каких-то случаях, некоторую внутреннюю антропоморфность, черты человеческой личности. Человек нередко одушевляет ландшафт или даже обожествляет. Случаи с антропоморфными элементами ландшафта (профиль Волошина на склоне Карадага, скалы «Три Сестры» в Австралии, Мукуроб — «Палец Бога» — в Намибийской пустыне, и т. п.) являются простейшими, но не исчерпывающими с типологической точки зрения. Человек в ландшафтном пространстве не обязательно монологичен, возможен постоянный и разнообразный диалог с Ландшафтом. Для архаичного сознания этот диалог легитимизирует, облегчает персонификация и сакрализация Ландшафта.

На мой взгляд, геопоэтика в широком смысле, что бы ни стояло за этим термином , должна быть предельно диалогичной, она в определённой мере и есть именно (многообразный) диалог с ландшафтом.

Разновекторность трактовок геопоэтики, не уменьшающаяся с годами, отнюдь не означает невозможность общего знаменателя.

Заметим кстати, что геопоэтика — термин, состоящий из одного слова, в отличие от «культурной географии», «литературы путешествий», «локального мифогенеза» и пр. Напрашивается простая мысль, что мы имеем дело отнюдь не с «пограничным эффектом» между разнородными компонентами, который сводится к одному из них («geo» и «poetica»), либо просто к их взаимодействию. Нет, само это взаимодействие, диалог творческого начала с географическим пространством, является самостоятельным феноменом. А то, что он ускользает от нашей рефлексии, может объясняться тем, что эти явления и субстанции по каким-то причинам оказались табуизированы… Мысль об окружающем пространстве, непонятно почему, ограничена в степенях свободы. И это — ещё одна тема для исследования.

Итак, в геопоэтическую эпоху (или эпохи, ибо, очевидно, их как минимум две — античная и современная) с пространством, в том числе с его различными эманациями, возможны сугубо «человеческие», интимные отношения. В том числе, конечно, и эротические. В качестве классического примера можно привести упоминаемую Екатериной Дайс влюблённость Владимира Соловьёва в финское озеро Сайма. К этой теме мы ещё вернёмся.

Каждая из сторон, претендующих на правильное понимание термина «геопоэтика», вносит в этот спор определённый собственный ракурс. Ваш покорный слуга в данном плане — лоббист понимания геопоэтики как почти-буквального «землетворчества» (калька греческого «geopoietika»), как деятельности по созданию новых географических или топографических мифов. Такая — проективная, практическая — геопоэтика становится синонимом мифопоэтики. Единицей измерения в этой области следует считать проект, геопоэтический проект (когда-то даже предлагалось наукообразное сокращение «GP-проект»).

Эта концепция противостоит двум другим трактовкам геопоэтики — классической уайтовской (эссеистика о природных и культурных ландшафтах, изначально зачастую мистически заряженная, «путевая проза» и т. п., включая особое «геополитически напряжённое» ответвление, созданное Андруховичем) и новейшей «берлинско-пермской» (исследовательские подходы к подобной литературе, генетически также связанные, по-видимому, с «культуртрегерской» деятельностью Андруховича в европейской академической среде). Обе они делают упор на текстовое описание географического (или воображаемого) пространства, единицей измерения для них является текст. Любопытно, что последняя, сугубо научная ипостась геопоэтики представляется типичным продуктом цикла развития европейской мысли — от мистики до позитивизма…

Замечено, что многие авторы тяготеют конкретно к одной из интерпретаций геопоэтики. Мне представляется, что этот выбор отражает некие врождённые склонности и способности человека. И здесь, в ракурсе «новой антропологии», можно предложить некую первичную дихотомию человеческой деятельности, которая выглядела бы вполне традиционной, — а значит, и естественной.

Освоение древним человеком новых территорий обитания могло обеспечиваться последовательным участием личностей двух типов с противоположными наклонностями, назовём их геопоэтическими типами личности. Их modus vivendi можно определить, как «путешественник» и «домосед», а по функции в человеческом обществе — «первопроходец» и «возделыватель». Первый тип подвержен «охоте к перемене мест», его волнуют новые пространства, и его тянет в путешествия жажда этого переживания. Второй тип — оседлый, его вдохновляет освоение, возделывание уже обретённых (как правило, другими) пространств. В кочевых сообществах преобладает первый тип, в оседлых — второй, но дело не в этом.

Если набросить эту реконструкцию на формы современного взаимодействия между авторами и географическим пространством, первый тип проявляется в основном в написании текстов о новых (в той или иной степени) территориях, осваиваемых чаще всего путём классического путешествия, причём желательно — ранее никем не описанных. Это своего рода литературный первооткрыватель. Задача же второго типа — переописание , окультуривание уже открытого кем-то пространства, преобразование его сущности или создание новых мифов о нём. Это принципиально иная деятельность.

Итак, возможны два полярных человеческих типа, которым условно-приблизительно соответствует разделение между геопоэтикой текста и геопоэтикой проекта .

Первый тип (путешественник/первопроходец) отличается отсутствием не столько длительной фокусировки интереса на одной территории (она иногда может иметь место, хотя исключительно в разведывательном, наблюдательском, исследовательском ключе), сколько именно потребности «возделывания» территорий. Назову, как ближайшие примеры, неоднократно упомянутых здесь на конференции Кеннета Уайта и Василия Голованова.

Тип домоседа/возделывателя. Постоянная фокусировка на одной территории; территория эта может быть довольно обширной, но обязательно единой с геопоэтической точки зрения; внутри неё возможны большие цикличные «путешествия» (здесь желательны кавычки — скорее всё же это обход владений ). Яркие образчики этого моноцентрического типа — уже упомянутый Максимилиан Волошин в Крыму и Даур Зантария в Абхазии, демонстрирующие противоположные по сюжету истории взаимоотношений со «своей» территорией. Первый обрёл такую территорию после долгих скитаний, отведав настоящей Европы и настоящей Азии, благодаря чему смог избрать Коктебель как идеальную для себя пропорцию Азии и Европы. Второй родился и жил в маленькой Абхазии (с географической точки зрения она приблизительно равна волошинской «Киммерии»: что это — случайность, или некая константа протяжённости «малой родины?»), создавал о ней тексты и фильмы, а умер, очень возможно, именно оттого, что лишился дома и вынужден был покинуть родину. В обоих случаях — люди, связанные со своей землёй тысячей физических и метафизических нитей, а главное, обладающие уникальными личностными свойствами, которые их современники определяли конкретно как «демонические», в лучшем смысле слова. Дух земли, «гений места» — так это называлось издревле.