Сергей Медведев - Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Пермский музей и иркутское кладбище не вписываются в благостную картину истории, как не вписывается в нее «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, который писатели типа Захара Прилепина и Юрия Полякова призывают изъять из школьных программ. Любые попытки задать вопросы к исторической памяти оборачиваются массовой истерикой охранителей и травлей вопрошающих, как это случилось с опросом телеканала «Дождь» о блокаде Ленинграда в январе 2014 года, и, видимо, приведут-таки к принятию закона об уголовной ответственности за очернение истории, который окончательно пресечет в России дискуссию о сталинизме, репрессиях, ГУЛАГе и вообще о преступлениях СССР.

Наша коллективная память превратилась в минное поле, в пространство оскорбленных чувств и табуированных тем, в заповедник комплексов и фобий: страх перед Майданом, заставляющий выводить на улицы колонны бюджетников и чернорубашечников, и страх перед Западом, выливающийся в запреты на изучение иностранных языков; страх перед будущим и страх перед прошлым. Болезнь не вылечена, а вытеснена, прошлое загнано в подсознание как непроговоренная и неотрефлексированная масса, лишь слегка прикрытая сверху лаком официальных речей и единых учебников. В фундаменте российской власти заложена пустота — страх перед прошлым, негласный договор не трогать его, а в основе массового сознания — амнезия, tabula rasa , инфантильная уверенность, что Сталин был «эффективным менеджером», а Холокост — это «клей для обоев». Но прошлое все равно напоминает о себе неврозами, кошмарами, являющимися из небытия призраками и мазохистской ностальгией по сталинской твердой руке.

Работать с травмой прошлого могут у нас немногие, к примеру общество «Мемориал». В те же дни, когда в Госдуме разразился скандал в связи с эстонской выставкой, в «Международном Мемориале» в Москве проходила выставка «Право переписки», в которой были представлены записки и письма политзаключенных советских лагерей 1920–1980-х годов. Там были собраны уникальные документы эпохи: послания, написанные на обоях, спичечных коробках, обрывках папиросных пачек, вышитые на тряпочках, нацарапанные на бересте — заключенным бумаги не полагалось. Крики о помощи, слова ободрения или наивная уверенность в собственной невиновности и в том, что «скоро разберутся». В цокольном этаже «Мемориала» на Каретном ряду, оборудованном архитектором Юрием Аввакумовым как стандартная советская посылка — фанерный ящик, обтянутый синей бязью, — звучал неумолчный шепот тысяч умолкших голосов и исчезнувших жизней, там память возвращалась в наше физическое пространство в виде этих шероховатых клочков.

Но что-то мне подсказывает, что российские критики выставки в Тарту не ходили в подвал на Каретном ряду: им достаточно своей хорошо оркестрованной ненависти и непоколебимой уверенности в собственной правоте.

Екатеринбург — город живой, где слои истории перемешаны ничуть не менее причудливо, чем в известных городах-палимпсестах, Москве или Берлине. Тут и слой уральской, горнозаводской цивилизации, описанный гением места Алексеем Ивановым, с фабричными корпусами красного кирпича. Тут и советско-пролетарский слой, оставшийся в топонимике города: улица Ткачей переходит в Бебеля, храм Александра Невского стоит на Куйбышева, храм Всех Святых — на Блюхера. Тут и постсоветский слой, с аляповатыми новыми башнями и торговыми центрами, которые своими башенками и рекламами затмевают шедевры модерна и конструктивизма, что в изобилии стоят на «красной линии» — нарисованной на асфальте полосе, ведущей по всем достопримечательностям города.

Парадоксы российской памяти явлены здесь во всей полноте: Храм-на- Крови, построенный на месте разрушенного дома Ипатьева, где в июле 1918 года была расстреляна царская семья, стоит на улице Карла Либкнехта, и прямо над ним нависает памятник комсомолу Урала, две гигантские гранитные фигуры, прямо за которыми высится еще один храм — Вознесения Господня. Здание Горсовета — апофеоз советской сказки, где на входе водружен алтарь с изображением Московского Кремля, а по фасаду, словно барельефы античных героев, идут лепные портреты знаменитых уральцев Чайковского и Свердлова, Мамина-Сибиряка и Решетникова вперемежку с героическими профилями красных командиров. А на покатом берегу Исети установлен суровый уральский ленд-арт — «памятник клавиатуре» — 104-клавишная раскладка из бетона в масштабе 30:1, где самая большая клавиша, пробел, весит полтонны.

И наконец, в Екатеринбурге в 2015 году был открыт, несомненно, главный музей истории постсоветской России — Ельцин-центр, в котором 1980-е и 1990-е воспроизведены в интерактивной экспозиции с ошеломляющей точностью, актуальностью и открытостью: ради одного только этого музея можно приезжать в Екатеринбург, что и делают многие посетители из Москвы, Петербурга и других городов. И неслучайно в сентябре 2016 года именно в Екатеринбурге, городе с уникальной мемориальной культурой, в Государственном академическом театре оперы и балета состоялась российская сценическая премьера знаменитой и незаслуженно забытой оперы Мечислава Вайнберга «Пассажирка» по рассказу польской писательницы Зофьи Посмыш, действие которого происходит в Освенциме. История ее постановки отражает сложные отношения государства и общества с исторической памятью в советской и постсоветской России.

Сама Посмыш попала в лагерь в 1942 году возрасте 18 лет, и за годы войны прошла все круги ада: Освенцим-Аушвиц, Биркенау, Равенсбрюк. Часть этого опыта она отразила в своих пьесах и радиопостановках, в том числе в пьесе «Пассажирка из каюты 45», в которой бывшая узница Освенцима много лет спустя случайно встречает свою лагерную надзирательницу на трансокеанском лайнере, и прошлое вторгается в жизнь и безмолвный диалог двух женщин. На основе этой пьесы была написана повесть, которая была переведена на русский и опубликована в «Роман-газете» в 1964 году. Музыковед и драматург Александр Медведев создал из нее либретто, по которому в 1968 году Мечислав Вайнберг написал двухактную оперу.

Жизнь самого Вайнберга не менее трагична: его дед и бабка погибли в Кишиневском погроме 1903 года, и семья бежала в Варшаву, где в 1939-м его родители и сестра были захвачены немцами и погибли в концлагере Травники. Сам 20-летний Мечислав едва спасся, бежав в Минск, а оттуда буквально с выпускного концерта в Минской консерватории в июне 1941 года эвакуировался в Ташкент, где женился на дочери актера и режиссера Соломона Михоэлса. Но судьба шла за ним по пятам: сначала в 1948 году МГБ в Москве убивает его тестя, а затем и сам Вайнберг в феврале 1953-го по подозрению в причастности к «делу врачей» попадает в Бутырскую тюрьму, где проводит страшных 78 дней, подвергаясь пыткам и издевательствам. Под конец он был настолько сломлен, что, когда дело закрыли, он долго отказывался выйти из тюрьмы, считая это провокацией, пока жена не сказала ему, что Сталин умер.