Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

Имея в виду принятые прусским правительством правила о недопущении в пределы королевства иностранцев подданных чужих держав, по разным обстоятельствам из России удаленных, и для отвращения всякого в сем случае затруднения, почитал бы за нужное снабдить помянутого Париса установленным паспортом для выезда за границу без возврата.

Парису, однако, очень не хотелось возвращаться в Париж столь бесславным образом. В письме, сочиненном, по его собственному признанию, на борту увозящей его из России «Любезной победы», француз – совершенно в духе «Горя от ума», впрочем ему не известного, – рассуждает о слухах, которые породит его появление в родном краю:

Что мне теперь делать во Франции? Меня встретят с любопытством, начнутся расспросы, я расскажу о своих злоключениях, буду правдив, искренен, но никто мне не поверит. Что же такое он натворил? станут спрашивать у тех, кому я поведаю все, что мне самому известно о причине моей высылки. – О, так вы ничего не знаете? – воскликнет один. – Он ввязался в очень скверную историю… – Утверждают, – скажет другой, – что он хотел соблазнить одну юную девицу… – Да-да, дочь генерала. – Да нет, – перебьет третий, – дело заключалось совсем в другом: он прямо в кофейне, при всем народе, объявил, что Император Николай задушил своего отца и отравил брата!.. – А вот я знаю, – возразит четвертый, – что он участвовал в заговоре против властей предержащих… – Да нет, – заявит пятый, – все гораздо серьезнее: он приехал, чтобы шпионить и продавать французским газетам русские секреты. – Как бы там ни было, скажут даже самые благожелательные из собеседников, надо думать, что он совершил нечто весьма предосудительное, ибо ни в одной стране мира не обрушивают таких жестоких кар на человека, которого не в чем упрекнуть.

Покидать Россию «на щите» Парису не хотелось, и он попытался действовать сразу в двух направлениях. Во-первых, рассчитывая все-таки разжалобить сердце императора если не прозой (упомянутым выше прошением на высочайшее имя, которое дошло до Бенкендорфа уже после высылки Париса, императору передано не было и никакого влияния на судьбу француза не оказало), то стихами, он на борту «Любезной победы» сочинил стихотворение о своих разрушенных надеждах на государеву милость. В стихотворении этом четыре строфы, и каждая кончается чуть измененным рефреном, посвященным непосредственно императору:

Но стихов, разумеется, было недостаточно, и Парис решил действовать другим, не слишком благовидным способом. Страстно желая угадать, в чем же все-таки причина гонений на него, он, вместо того чтобы «на себя оборотиться», винил во всем чью-то клевету и решил отомстить предполагаемым обидчикам. Матери он писал из Мемеля уже после высылки из России, что в Москве был обласкан тем семейством, в котором жил, и поэтому у него появились завистники и враги, хотя сам он вел себя чрезвычайно скромно – даже, возможно, слишком скромно, потому что в России необходимо говорить о себе: «Я гений, я талант, все остальные – ослы, и только я истинное чудо». Я до сих пор не знаю наверное, продолжает он в письме к матери, кто причина моих несчастий, а тех лиц, на которых падают мои подозрения, называть пока не стану, потому что объяснения увели бы меня слишком далеко: «они были бы уместны только в книге, которую я, возможно, напишу». Книги о своих предполагаемых гонителях Парис не написал, зато высказал свои подозрения в более мобильном жанре – в форме доноса; по-видимому, он решил, что заслужит прощение властей, если обличит своих неблагонадежных собеседников.

9 декабря 1829 года Бенкендорфу пришел датированный 30 ноября 1829 года доклад от штабс-капитана корпуса жандармов барона Э. Р. Унгерна-Штернберга, который, «находясь по нынешнему рекрутскому набору в Ревеле», встретился там с «французом, по имени Антоний Луи Парис», расспросил его «насчет связей его в Москве и тамошних его приключений», и тут Парис не только передал ему копию своего прошения на имя императора, но и пустился в обличения своих московских знакомцев, как русских, так и французских: «какого-то служащего в гражданской службе князя Масальского», «человека неспокойного и пронырливого», обвинил в «неблагонамеренных суждениях» относительно Русско-турецкой войны (завершившейся подписанием 2/14 сентября 1829 года Адрианопольского мирного договора), а французского эмигранта Дизарна – в «осуждении обрядов православной греко-российской церкви» и в проповедовании «самых нелепых понятий о российской нации». Жандармский штабс-капитан «на всякий случай» проинформировал обо всем этом шефа жандармов.

В своем «извете» Парис довольно метко затронул болевые точки, которые очень беспокоили российские власти во время войны с Турцией; «праздным, а иногда и злостным толкованиям» военных событий и отсутствию в народе энтузиазма по поводу войны уделено особое внимание в «Кратком обзоре общественного мнения в 1828 году», который представило императору III Отделение; причем в обзоре подчеркивается, что «главные очаги либерализма находятся в Москве». Поэтому неудивительно, что император сделал на записке Унгерна помету: «Написать А. А. Волкову и обратить его внимание на сии обстоятельства». Вследствие этого Бенкендорф 13 декабря 1829 года шлет начальнику 2-го жандармского округа письмо, в котором пересказывает со слов Унгерна донос Париса и повторяет указание императора. Впрочем, на судьбу самого Париса «сии обстоятельства» повлиять уже не могли. В тот же день, 13 декабря, Бенкендорф подписал и другое письмо, адресованное лифляндскому, эстляндскому и курляндскому генерал-губернатору маркизу Ф. О. Паулуччи; тот еще 9 декабря осведомлялся, следует ли отправлять Париса за границу или же нужно дожидаться окончания расследования по его доносу. Бенкендорф согласился с предположением Паулуччи, что «извет Париса без всякой основы и вымышлен, дабы получить повод оставаться долее в Ревеле», и заверил, что «не считает нужным останавливаться в отправлении Париса за границу». Это и было незамедлительно исполнено: 12 февраля 1830 года барон М. И. Пален, преемник Паулуччи, из Риги уведомил Бенкендорфа, что Парис «по прибытии в Ригу 27 декабря» был снабжен «лифляндским гражданским губернатором надлежащим пашпортом и выехал за границу чрез Поланген [17] В описываемую эпоху город в Курляндской губернии близ прусской границы; ныне литовская Паланга. 3-го числа минувшего генваря». 8 января 1830 года Парис уже «начал оживать» за пределами России, в Мемеле [18] Город в Восточной Пруссии, ныне литовская Клайпеда. , и описывал свои российские злоключения в письме к матери.