Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

Эти стихи вы написали, когда вы были совсем молодым человеком. Сколько вам было лет?

Лет 25, наверное.

И это стихи с полным осознанием конечности жизни. Как это могло родиться в таком молодом человеке?

Вы знаете, мне кажется, что поэзия всегда думает о самом главном: о смысле жизни, о смерти, об устройстве этого мира. Возьмите Баратынского – он смолоду писал об этом. Они тогда рано старели и взрослели. Но ему ведь сорока не было, когда он написал: «На что вы, дни! Юдольный мир явленья свои не изменит! Все ведомы, и только повторенья грядущее сулит». Знаете, на мой взгляд, это даже серьезнее, чем лермонтовское «И скучно, и грустно». Тут чувствуется, что человек изнутри это достал, что он это перенес.

И у Пушкина есть такие стихи. Думать, что Пушкин чрезвычайно гармоничен, неверно. Потому что он задумывался обо всем – и о том, как несправедливо жизнь устроена, а не только как она хороша:

Это в 24 года написано. А Вяземский, его друг, который в глубокой старости умер, в 86 лет, только под конец жизни написал очень похоже о том же: «От смерти только смерти жду».

В отличие от нас, они торопились. Они рано взрослели, рано становились сознательными, мудрыми.

Вы говорите «в отличие от нас». Но разве к вам это не применимо?

Да, это правда. Я всю жизнь писал много. И пишу. И не жалуюсь. А знаете, что Чехов сказал? Спасение в многописании.

Наверное, гимн того, как надо «жить и не жаловаться», – это ваши невероятно известные стихи. Даже люди, которые не знают, что это вы написали, знают эти строчки: «Времена не выбирают, в них живут и умирают».

Понимаете, никто бы их не знал, если бы не песня Сергея и Татьяны Никитиных. Спасибо им. Они написали очень хорошую музыку, хотя я считаю, что эти стихи в музыкальном сопровождении не нуждаются. В них заложена мелодия, в самих стихах. Но в данном случае я благодарен, потому что действительно эти слова стали известны.

А способность принимать любые времена – это талант?

Это неизбежность. Мы могли родиться при Иване Грозном, могли родиться при Ироде, при Цезаре – когда угодно. Я считаю, что мое поколение, не говоря уже о вашем, счастливчики, потому что мы родились все-таки после огромных, страшных войн, если не считать Афганистана. И репрессий этих кошмарных не было. Поэтому всякий раз, когда мне хочется пожаловаться, я себя одергиваю и говорю себе: «Как тебе не стыдно! Что бы сказал Мандельштам? А он сказал бы: «Не жаловаться, цыц!» И правильно.

Д. З. Какая музыка вызывает в вас воспоминания из детства?

П. Р.Может быть, Шарль Трене – французский певец, который пел «Волна… Ты видишь, как о берег бьется она…». Он в свое время был страшно популярен. Моя мама очень его любила, и мы часто слушали его песни. Действительно, когда я теперь слушаю Шарля Трене – правда, это редко бывает, – я тотчас же вспоминаю маму.

Но есть и другие мелодии, которые заставляют меня вспоминать важные моменты. Я замечаю, что, когда слышу музыку, какой-то шлягер, какую-то песню из своих фильмов, у меня моментально возникает та или иная ассоциация.

Помню, как на съемках «Невезучих» [93] «Невезучие» (1981) – художественный фильм французского режиссера Франсиса Вебера. Главные роли в нем сыграли Пьер Ришар и Жерар Депардье. в Мексике мы слушали песню (напевает) . И до сих пор, когда я ее слышу, тут же вижу, как мы с Жераром Депардье едем в машине по дороге, – там, где проходили съемки. Песен, слушая которые я вспоминаю тот или иной мой фильм, полным-полно. Боб Саймон – один фильм, Серж Генсбур – другой.

Д. З. Недавно я услышала по радио вашу песню, она называется «Однажды». Очень хорошая песня. С одной стороны, это такая настоящая песня «Машины времени». С другой стороны, она очень современная. В ней есть такие слова: «И в мире нет смерти, и времени нет». Это созвучно тому, как вы сейчас мыслите?

А. М.Наверное, весь трагизм человеческого бытия заключается в том, что бессмертная душа находится внутри вполне себе конечного тела. И когда человек вспоминает себя, он внутри себя тот же пятилетний мальчик, хотя на самом деле он уже 70-летний старый дядька со всеми болячками.

Я думаю, что не тело прощается с душой, когда человек уходит. Это душа прощается с телом. И душа говорит: «Куда ты, я же только к тебе привыкла! Мы же с тобой только что-то научились делать, а уже все сломалось. А мне теперь надо новое искать, и опять начинать с нуля, и всему его обучать. Как же мне это надоело!»

Хорошо вы сказали сейчас. Очень поэтично и очень грустно.

Но так обстоят дела.

А как с этим справляться?

Никак. Принимать как данность.

У вас в книгах вообще встречается много размышлений о времени.

Потому что это, пожалуй, одна из самых непостижимых вещей. Возможно, когда мы научимся его делать обратимым, многое изменится. Но пока, как я понимаю, до этого очень далеко.

Вы полагаете, такое возможно?

Ну книжку же можно перелистать вперед, а можно обратно. Можно даже кинопленку прокрутить назад.

Вы считаете, со временем можно так поступать?

Теоретически – да, так физики говорят. А раз можно в теории, наверное, это когда-нибудь будет возможно и на практике.

А как это будет выглядеть на практике, вы не задумывались? Понятно же, что это не будет машина времени.

Нет, так далеко моя фантазия не простиралась. Я стараюсь больше думать о вещах сбыточных, это более продуктивно.

Д. З. У вашего любимого Джерома Сэлинджера в романе «Над пропастью во ржи» есть очень интересный момент про способность человека вроде бы сочувствовать всему миру и при этом не замечать боли близкого. Там есть сцена, когда в кино сидит женщина и обливается слезами, а с ней маленький сынок, который хочет выйти в уборную, и она его не выпускает. То есть его переживания и страдания ничего для нее не значат. У Чехова мы это в каждой пьесе видим. В том же «Дяде Ване» Астров мечтает спасать леса, а при этом рядом с ним есть один живой человек – Соня, – которого он мог бы сделать гораздо счастливее, спасти, если бы просто полюбил ее.