Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

Но я впервые делал картину о людях, которых я не люблю. Я имею в виду не героиню, а всех остальных. И я очень трудно входил в этот фильм: к этому тяжело привыкать. Пока я не возбудил в себе пафосной любви к героям, мне просто неинтересно. Хотя картина получилась, по-моему, неплохая.

Картина получилась замечательная. Совершенно не чувствуется, что вы их не любите. Их даже по-своему жалко. И совершенно удивительный финал, потому что все заканчивается сценой встречи ветеранов. Невероятно трогает, что ветераны – еще молодые люди.

Случайно подсмотренное. Вы знаете, что это документальная съемка?

Конечно.

Когда я это снимал, 9 мая официально не праздновали.

И встречи эти тоже были неофициальные. И фронтовики тогда были молодые люди. То есть не те ветераны, как мы сейчас себе их представляем.

Я это случайно увидел, когда снимал режимный кадр для «Заставы Ильича» у «Метрополя». Там герой выходил из подземного перехода. Начинаем ставить камеру заранее, чтобы дождаться режима. И тут я увидел какое-то движение возле Большого театра. Тогда я перешел подземным переходом и увидел эту встречу ветеранов. И запомнил ее. Потом она вошла в сценарий, но совсем по-другому. А потом мы просто ее сняли, поставили камеру в стороне на машину и снимали. Они не видели этого, ничего не знали.

Д. З. Вы играли доктора в «Месяце в деревне» [102] Речь о спектакле в Московском театре на Малой Бронной, премьера которого состоялась в 1977 году. Режиссер Анатолий Эфрос. Тургенева. В «Формуле любви» [103] «Формула любви» (1984) – художественный телефильм Марка Захарова по мотивам повести Алексея Толстого «Граф Калиостро». ваш персонаж – резонер, который смотрит немножко с иронией на все происходящее, – тоже доктор. Это такая метафора человека, который ставит диагноз?

Л. Б.Я как-то об этом не думал. Потому что роли ведь не просишь: тебе их или дают, или нет.

Я ведь прошел очень большую провинциальную жизнь. Магнитогорск, Оренбург, Иркутск, Грозный, Чечено-Ингушетия, Воронеж, Ташкент. Я видел, как тяжело живут периферийные актеры, не считая тех, кто родился в этих городах, у кого родители или несколько соток. Они выращивали к зиме что-то и не нуждались хотя бы в питании. А приезжающие дворняги вроде меня очень тяжело живут. Но молодость, молодость все покрывает.

Кстати, вы знаете, что осталось у меня от советской власти? Два чувства: чувство голода и чувство страха. Ужасные два чувства. Чувство страха, потому что, когда арестовали отца, мне было 8 лет, а маме было 28. И нас сослали. Пришли участковый, дворник, милиционер. Говорят, в 24 часа освободить квартиру в Киеве. В Малмыж Кировской области. Кстати, там родился Александр Александрович Калягин. И мы уехали туда.

Вернулись – начало июня. Квартира уже была занята людьми. Нам дали чуланчик в нашей же квартире. Мама меня устроила в пионерский лагерь в Ирпень под Киевом. Войну я помню, тоже страшно. Утром проснулись, мелкий дождик шел, и почему-то очень темно. Хотя июнь месяц, должно быть уже светло, четыре часа утра. Мы, мальчишки, все встали, вышли на улицу под дождик. И поняли, почему темно. Низко-низко летели тысячи самолетов. Они закрыли весь горизонт. Война, 22-е.

И один мальчишка говорит: «Это, наверное, “Красный крест”». А другой говорит: «Да нет, это же белый крест». Я смотрю – правда, белый. Низко-низко летели, ничего не боясь. Бомбить Киев. А там уже были взрывы слышны.

Вы как-то не производите впечатление человека, который живет всю жизнь со страхом. Или это результат того, что вы с ним боретесь? Потому что вы как раз кажетесь одним из тех, кого советское время не заставило преклонить голову никаким образом.

Я же не понимал в восемь лет, что мы в ссылке. Я понимал, что почему-то сменили нашу квартиру на какой-то деревянный домик. Куры ходят, свиньи. Даже интересно. Только чего-то мать плачет часто. Почему плачет? Кстати, когда я получал паспорт, мне как сыну врага народа были закрыты все возможности. Я хотел быть военным – нельзя. Я хотел быть дипломатом – нельзя. Я хотел быть журналистом-международником – нельзя. Тогда я хотел поступить хотя бы в театральный в столице – нельзя.

Мать сказала мне: «Дурачок, ты анкету видел?» А я не знал, что это. «Ну вот возьми, посмотри». Двухстраничная анкета, и там был страшный вопрос, Дашенька, я до сих пор его помню: «Находились ли вы или ваши ближайшие родственники в плену, на оккупированной территории или в заключении?» С большой буквы: «И, если умерли, то где похоронены». Мать говорит: «Вот это ты никогда не перейдешь». Я говорю (ну, я был глупый): «Сталин сказал, что дети за родителей не отвечают». Мать отвечает: «Не смеши меня. Я узнала, тебя могут взять, и то если ты будешь способный, в ташкентский ГИТИС».

И я закончил ташкентский ГИТИС. Но потом все-таки, поработав полтора года в провинции, решил поехать в Школу-студию МХАТ. Сталин только что умер. Легче стало жить. А возьмут меня туда или нет? Меня взяли на третий курс. Я за два года закончил Школу-студию МХАТ. Кстати, курс был замечательный: Ирина Скобцева, Светлана Мизери, Людмила Иванова, Анечка Горюнова, Анатолий Кузнецов, Игорь Кваша. Хороший курс.

Вы говорили, что артистом стали поневоле.

Поневоле, поневоле.

Может быть, конечно, вам было бы уютнее на месте журналиста-международника. Но мы вообще-то счастливы, что у нас был и есть такой артист как Леонид Сергеевич.

Дашенька, я не огорчен, что так. Пусть будет так, как должно быть.

Вы недавно снялись в картине «Простые вещи» Алексея Попогребского, там вы замечательно читаете стихи Тютчева.

Тютчев, насколько мне известно, это написал в адрес Вяземского – в связи с его недовольным бурчанием в адрес редактора одного журнала.

Да, но оно звучит обобщенно.

А вы согласны с этой мыслью Тютчева?

Конечно. Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять, не надо быть злым, не надо клеветать на других. Надо сопротивляться старости, насколько это возможно. Но это очень трудно. Она прижимает тебя к стене.