Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

В ту ночь я тщательно обдумал свое положение и определился с планом действий. Зоринский, скорее всего, из тех типов, которых в обычной жизни я старался бы избегать, как тараканов. Я записываю здесь только те случаи и разговоры, которые касаются моей истории, но, когда он не говорил о «делах», он изливал на меня много непрошеных сведений о своей личной жизни, особенно о службе в полку, и это было гнусно. Но в тех ненормальных условиях, в которых я находился, «отрезать» кого-то, с кем мне удалось наладить близкие отношения, было очень трудно, а в случае Зоринского — вдвойне. А что, если он потом увидит меня на улице или услышит обо мне через своих многочисленных знакомых? Занимаясь своим «хобби» — контршпионажем, он наверняка не преминет проследить за такой звездой первой величины, как я. У меня не было иного выхода, кроме как остаться с ним в хороших отношениях и в полной мере пользоваться той информацией, которую я получал от него и от людей, которых иногда встречал в его доме, — информацией, которая неизменно оказывалась достоверной. Но он не должен ничего знать о других моих действиях, и в этом смысле обнаруженный бланк, несомненно, окажется мне полезен. Мне оставалось только раздобыть где-то еще один паспорт.

Интересно, как Зоринский на самом деле относится к Мельникову? Хорошо ли они знают друг друга? Если бы хоть как-то это проверить… но я не знал никаких знакомых Мельникова в России. Он жил при больнице. Он упоминал о своем друге-враче. Я уже дважды разговаривал с женщиной в том доме, куда он меня направил. На минуту я глубоко задумался.

Да, удачная мысль! Завтра я снова пойду в больницу Мельникова на Островах, снова расспрошу ту женщину и, если возможно, попробую переговорить с врачом. Может быть, он сумеет пролить свет на это дело. Приняв решение, я прямо в одежде упал на кровать и заснул.

Примерно три недели спустя, в январе, холодным воскресным утром я сидел в кабинете Доктора в его тесной квартирке в одном из больших домов в конце Каменноостровского проспекта. Как только что стало известно, вожди немецких коммунистов Карл Либкнехт и Роза Люксембург убиты в Берлине, первый при попытке бегства, вторая — от рук разъяренной толпы [26] Карл Либкнехт и Роза Люксембург были схвачены, вывезены в парк, избиты и застрелены членами военизированной антикоммунистической группировки с санкции социал-демократического правительства Веймарской республики после подавления восстания берлинских рабочих. . Никто в России понятия не имел, кто эти люди, но их смерть навела страху в лагере коммунистов, поскольку они должны были осуществить красную революцию в Германии и таким образом ускорить продвижение большевизма на запад по всей Европе.

Либкнехт и Люксембург вплоть до своей смерти были мало кому известны за пределами Германии, но в большевистском пантеоне они занимали второе место после Карла Маркса и Энгельса — Моисея и Аарона Коммунистической партии. Русские известны своим почитанием икон, которые для них олицетворяют память о жизни святых, но их религиозный пыл не уступает религиозному пылу большевиков. Хотя истинный большевик не крестится, но духовно он преклоняется перед образами Маркса и тому подобных революционеров с таким подобострастием, какое не превзойти даже истово верующим православным. Разница двух вер заключается в следующем: в то время как православный христианин почитает святых тем больше, чем больше они отличились неотмирностью, личной добродетелью и духовной святостью, большевики почитают своих святых за ту ярость, с которой они разжигали классовую войну, раздували недовольство и проповедовали всемирную революцию.

Не могу судить, какой вред принесла человечеству гибель двух немецких коммунистов, но революционные вожди расценили их смерть как катастрофу первой величины. Официальная пресса пестрела заголовками об этом, а читатели газет спрашивали друг друга, кто такие эти двое. Изучив до некоторой степени революционное движение, я смог лучше понять причину такой подавленности правящей партии, и потому меня заинтересовала грандиозная общественная демонстрация, объявленная в этот день в память о погибших.

Мое отношение одновременно озадачивало и забавляло моего нового друга Доктора.

— Я могу понять, что вы здесь в качестве офицера разведки, — сказал он. — В конце концов, у вашего правительства должен же быть кто-то, чтобы держать его в курсе, хотя вам это должно быть малоприятно. Но почему вам взбрело в голову бегать вот так по всем дурацким митингам и демонстрациям, это выше моего понимания. А что вы читаете! Вы были у меня всего раза три-четыре, но успели оставить такую кипу газет и брошюр, что ее хватило бы на целый отдел пропаганды.

Доктор, который, как я узнал от женщины в сторожке, приходился Мельникову дядей, оказался превосходным малым. Фактически он всем сердцем поддержал революцию в марте 1917 года и придерживался радикальных взглядов, но предпочитал помалкивать о них. Его племянник Мельников, напротив, вместе с довольно многочисленной группой офицеров с самого начала выступал против революции, но Доктор не поссорился с ними, понимая одну ключевую истину, которой, похоже, не понимают большевики, а именно: критерий, по которому в конечном счете следует судить о человеке, — это не его политические взгляды, а личные качества.

У Доктора был молодой и очень умный друг по имени Шура, закадычный приятель Мельникова. Шура учился на юридическом факультете. Он походил на Доктора по своим радикальным взглядам, но отличался и от него, и от Мельникова склонностью к философским обобщениям и попыткам заглянуть глубже в суть вещей. Мы много дискутировали с Шурой, прежде чем за несколько недель я успел хорошо его узнать.

— Коммунистические речи, — говорил он, — часто звучат как сказка, которую рассказывает дурак, в них полно шума и ярости, но нет никакого смысла. Однако за нескончаемым потоком тарабарщины скрываются искренний порыв и идеал. Идеал — это пролетарский золотой век, но их порыв — не любовь к рабочим, а ненависть к буржуям. Большевик считает, что если путем насильственного уничтожения буржуазии создать идеальное пролетарское государство, то в результате автоматически получится идеальный пролетарский гражданин! Не будет ни преступности, ни тюрем, не будет нужды в правительстве. Но, преследуя либералов и отрицая свободу мысли, большевики загоняют самостоятельно мыслящих людей в лагерь той самой части общества, которая своим поведением и спровоцировала появление большевизма! Вот почему я буду бороться за свержение большевиков, — сказал Шура, — они — препятствие на пути революции.