Пол Дьюкс - Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Любой, кто находился в России в 1917 году и присутствовал на политических митингах, когда появилась свобода слова, вспомнит, как оратор вставал и говорил под громкие аплодисменты всех слушателей; потом поднимался другой и говорил прямо противоположное и получал в награду столь же шумное одобрение; за ним следовал третий, который говорил уже что-то совершенно не совпадающее с первыми двумя; и энтузиазм аудитории возрастал пропорционально неуверенности в том, кто же из них на самом деле прав. Толпа походила на сборище маленьких детей. Совершенно непривычные к свободе слова, они, казалось, вообразили, что любой выступающий должен быть прав в силу самого этого факта. Но как раз в тот момент, когда после большевистского переворота народ начал требовать логики в публичных речах и дел вместо обещаний, на него, словно огромный колпак на свечу, опустилась большевистская цензура, перещеголяв царскую, и полностью погасила пламя общественной критики.

Однако общественные демонстрации стали важным пунктом в программе большевистских властей и вскоре приобрели обязательность военной службы. Я описываю вышеупомянутое мероприятие не потому, что оно чем-либо интересно (на самом деле напротив), а потому, что, на мой взгляд, это был один из последних случаев, когда общественность получила право самостоятельно сделать его успешным или нет, а солдатские полки на нее просто «пригласили».

Я зашел к Степановне в надежде встретить там Дмитрия. Он пришел ближе к вечеру, и я спросил его, понравилась ли ему демонстрация.

— Слишком уж холодно, — ответил он. — Надо было устроить ее, когда потеплеет.

— Вы пошли туда добровольно?

— Да, а что? — Он достал из широкого кармана гимнастерки газетный сверток и развернул его — там оказался фунт хлеба. — Нам сказали, если пойдем, то дадут хлеба. Вот, только что выдали.

Глаза Степановны широко открылись. Весьма заинтересованная, она спросила, когда следующая демонстрация.

— Почему же тогда не пришло больше солдат? — спросил я.

— Наверно, хлеба не хватило, — предположил Дмитрий. — В последнее время перебои. Но у нас новый комиссар, хороший мужик. Говорят, в полку он первым все для нас получает. И разговаривает с нами порядочно. Он начинает мне нравиться. Может быть, он не такой, как остальные.

— Кстати, Дмитрий, — сказал я, — вы, случайно, не знаете, кто те люди, из-за которых устраивали демонстрацию?

Дмитрий извлек из глубины набитого крошками кармана мятую и замызганную брошюру. Поднеся ее к свету, он медленно прочитал заголовок: «Кем были Карл Либкнехт и Роза Люксембург».

— Вчера выдали, — пояснил он, — после того как долго выступал агитатор. Агитатора никто не слушал, но комиссар дал мне эту штуку. В последнее время я мало читаю, но, пожалуй, прочту, когда будет время.

— А выступавшие и чучело? — поинтересовался я.

— Я и не заметил, кто выступал. Один говорил не по-нашенски — вроде как по-немецки. А чучело, да, было смешно! Эх, Степановна, ты бы его видела! Как он вверх полетел! Ты бы лопнула от смеха. Кстати, кого оно изображало?

Я объяснил, что революция в Германии привела к свержению кайзера и образованию радикального кабинета министров во главе с социалистом Шейдеманом. Я сказал, что сегодняшнее чучело как раз его и изображало, а причины этого, по-видимому, изложены в брошюре «Кем были Карл Либкнехт и Роза Люксембург».

— Но если кайзера свергли, почему наши большевики сожгли… как бишь его?

— Но, Дмитрий, — вставил я, — если бы вы поняли сегодняшнего оратора, который говорил по-немецки, вы бы узнали от него, что скоро в Германии произойдет еще одна революция, такая же, как та, что произошла здесь в ноябре 1917 года, и там учредят правительство Советов, такое же, как у Ленина.

В какой-то момент нашего разговора Степановна и Варя прекратили работу, прислушиваясь со все большим интересом, и наконец уже старались не упустить ни слова, как будто все это было очень важно. Когда я повторил суть предсказаний Отто Перца, все трое моих товарищей слушали завороженно, с разинутым ртом. Последовало долгое молчание, которое наконец прервала Степановна.

— Неужели же возможно, — медленно и явно в крайнем недоумении воскликнула она, — что немцы… такие… дураки?

— Уклончив, Доктор, очень уклончив, — сказал я, когда мы сидели за чаем с очень сухими сухарями, которые где-то достал Доктор. — Вчера вечером он сообщил мне интересную информацию о мерах в промышленности, о переменах в управлении железными дорогами и на Красном флоте; но стоит мне заикнуться о Мельникове, как он тут же заявляет: «Ах, Мельников? Через пару дней, пожалуй, будем знать наверняка» или «Мой источник уехал из города» и тому подобное.

— Возможно, где-то заминка, — предположил Доктор. — Полагаю, что ничего другого не остается, кроме как ждать. Кстати, вам ведь нужен был паспорт? Такой подойдет?

Я забыл точную формулировку того документа, который он мне вручил, поскольку впоследствии мне пришлось его уничтожить, но это было обычное удостоверение личности на имя Александра Васильевича Марковича, 33 лет, помощника делопроизводителя в Главпочтамте. Фотографии не прилагалось, но ввиду строгих требований к паспортам, в том числе их частого продления (за исключением отдельных случаев, паспорта выдавались не более чем на два месяца), а также в связи с тем, что фотографии трудно было раздобыть, они постепенно выходили из общего пользования.

— Это Шура устроил, — объяснил Доктор. — Его друг по фамилии Марков недавно приехал из Москвы работать на телеграфе. Через неделю он узнал, что его жена серьезно заболела, и получил специальное разрешение вернуться. Недели в Петрограде ему и так хватило, потому что в Москве жить намного лучше, так что возвращаться он не собирается. Шура попросил у него паспорт, и Марков отдал его, после того как получил железнодорожный билет и бумагу с подтверждением, что имеет право вернуться в Москву. Если его спросят в Москве про паспорт, он скажет, что потерял. Ему все равно придется делать новый, потому что петроградский там ни к чему. У меня в больнице пишущая машинка с таким же шрифтом, поэтому мы сумели немного изменить дату, добавили к фамилии «-ич» — и вот вам, пожалуйста, готовый почтовый служащий.

— А как насчет одежды? — сказал я. — Не очень-то я похож на почтового служащего.

— Есть кое-что поважнее. Как насчет военной службы?

Я достал из кармана новую брошюру о советском строе. Раскрыв кармашек с неразрезанными листами на определенной странице, я достал оттуда бланк справки об освобождении и показал его Доктору.

— Вы что, волшебник? — восхищенно спросил он. — Или это еще один подарок от вашего друга З.?

— Справки родились двойняшками, — сказал я. — Зоринский принимал первую, а я — вторую.