Хедрик Смит - Русские

Я разговаривал и с другими — «дрессированными евреями», как называли их пылкие активисты. Это были люди, возмущавшиеся борьбой своих соплеменников или открыто враждебно выступавшие против движения за выезд. Те из них, с кем я встречался официально (вроде высокопоставленного еврея Александра Чаковского, редактора «Литературной газеты», кандидата в члены ЦК КПСС), злобно осуждали уезжающих евреев и страстно доказывали, что евреям в СССР предоставлены все возможности, без всякой дискриминации. Несомненно, отчасти эти утверждения служили пропагандистским целям, но меня эти высказывания поразили тем, что я ощущал в них защитный рефлекс людей, добившихся высокого положения за счет отказа от своего еврейства. Любое движение, так или иначе требующее от них признания своей принадлежности к еврейству, составляло угрозу всему их образу жизни. «Они (активисты) просто смутьяны, — едко говорила мне как-то одна переводчица, работающая в кино, — и только затрудняют жизнь остающихся здесь».

Действительно, в ее утверждении о том, что движение за выезд способствовало усилению антисемитизма и дискриминации, была значительная доля правды. Я слышал от некоторых ученых, что из-за массового выезда евреев остающимся стало труднее получить хорошую должность или добиться продвижения по службе в солидных научных институтах. Администрация не доверяла им. «Если еврей устраивается на работу, то первый вопрос, который ему задают: «Не собираетесь ли вы уехать?», — рассказывал мне специалист по вычислительной технике. По словам ученого-медика, эта все увеличивающаяся подозрительность по отношению к евреям побудила его, в конце концов, подать заявление на выезд. Ему было отказано в продвижении по службе, которого он, по собственному мнению, заслуживал. Его руководитель и хороший друг, русский, намекнул ему, что о продвижении по работе не может быть и речи из-за опасения, что он может уехать. Преуспевающий писатель, опубликовавший под псевдонимом ряд научно-популярных книг, рассказывал мне аналогичную историю. В начале 1974 г. редактор, с которым писатель тесно сотрудничал, предложил ему тему книги, получив на это предварительное согласие директора издательства. Однако когда договор, в котором были указаны как русский псевдоним, так и настоящая еврейская фамилия автора, представили на утверждение, директор издательства отказался подписать его, объяснив редактору, что у автора «неподходящая фамилия». Узнав об этом и опасаясь еще большего ухудшения положения в дальнейшем, писатель решил эмигрировать.

Наиболее наглядным доказательством усиления официальной дискриминации евреев со времени начала движения за выезд (1968 г.) являются ежегодные статистические данные о количестве принятых в высшие учебные заведения. Число студентов-ев реев в годы, предшествовавшие 1968 г., все время возрастало и в 1968 г. достигло 111900, затем оно неуклонно снижалось и в 1972 г. составило 88500. В статистическом ежегоднике за 1973 г. таблицы, характеризующей национальный состав студентов, вообще не было, что, по-видимому, свидетельствовало о еще более резком сокращении числа обучающихся в высших учебных заведениях евреев. Даже на улицах, как говорили мне некоторые евреи, чувствуется более откровенная враждебность русских. Одна женщина средних лет с типичной еврейской внешностью рассказывала, что как-то в магазине продавец на какое-то ее замечание огрызнулся: «Если вам здесь не нравится, можете ехать в свой Израиль». Часто за активность уезжающих приходится расплачиваться остающимся членам семьи. Несколько молодых евреев, подавших документы на выезд, сообщили мне, что их отцы были понижены в должности или переведены с важных административных постов на другую, менее престижную, работу, поскольку, как им было сказано, они подписали заявление о том, что не возражают против отъезда своих детей. В некоторых случаях родителям сообщали, что они больше не получат разрешения на заграничные поездки, раз их дети эмигрировали в Израиль. Брат одной женщины, служивший в КГБ, был смещен с должности из-за ее отъезда в Израиль. Мне рассказывали, что когда Виктор Яхот, нервный, симпатичный молодой физик, решил уехать, на его отца, старого члена партии, занимавшего должность профессора в Московском экономическом институте, было оказано колоссальное давление с тем, чтобы он предотвратил отъезд сына. Отец, подобно драматургу Марку, чувствовал себя слишком старым, чтобы начать новую жизнь, но, понимая чувства сына, не возражал против его отъезда. Директор экономического института был в ярости. Старшего Яхота исключили из партии, начали постепенно понижать в должности, лишили всех академических званий, причем каждый раз его многолетние коллеги и подчиненные выступали с публичным осуждением профессора. Он был настолько потрясен этой исковеркавшей его жизнь бурей и настолько унижен, что волей-неволей пришел к выводу о неизбежности единственного оставшегося ему выхода — выезда в Израиль.

Часто евреи сталкивались с тем, что, как только они подавали документы на выезд, давние друзья в целях самозащиты вдруг резко меняли свое отношение к ним. Я был знаком с балериной, карьеру которой власти перечеркнули только потому, что она имела неосторожность открыто поддерживать дружбу с человеком, подавшим заявление на выезд, тогда как, в соответствии с требованиями партии, она должна была полностью отречься от него.

Однажды я был свидетелем донкихотских эмоций ассимилированного еврея. В самаркандском аэропорту мне встретился еврей-портной, рассказавший, что у него есть родственники, которые уехали в Израиль, а теперь думают о возвращении назад. Еврей этот был настолько ассимилирован, что называл себя «беспартийным большевиком» и сказал, что его сына зовут Владимир Ильич (в честь Ленина). Однако когда он начинал рассказывать о своих родственниках, то скорее извинял их и проявлял понимание их поступка. По его словам, они уехали, поддавшись уговорим других евреев. Ему хотелось знать: если я напишу о них, поможет ли это им вернуться? Но когда мои русские спутники подошли к нам поближе, так что могли слышать разговор, он начал поливать грязью и осуждать своих родственников. «Они поставили нас в тяжелое положение, — говорил он. — Они плюют в колодец, из которого пили. Они предали свою родину».

Однако ни у одной еврейской семьи не сложилось столь трагического положения из-за разногласий, как у Володи Слепака, который за все время моего пребывания в Москве был мужественно терпеливым ветераном движения, твердокаменным отказником, самым уважаемым и самым неудачливым из всех добивающихся разрешения на выезд. История Слепака представляет собой летопись всего движения. Его активистская деятельность началась в 1969 г. С тех пор, как в 1970 г. он подал заявление на выезд, его увольняли со всех мест работы, куда он устраивался, преследовали, производили обыски. По пятам за ним ходили агенты КГБ, врывались в квартиру, минимум двадцать раз задерживали и подвергали допросу по различным поводам. Оба раза, когда президент Никсон посещал Москву, Слепака превентивно арестовывали, а на его жалобу прокурору Москвы по поводу второго незаконного ареста ему было официально отвечено, что он никогда не подвергался лишению свободы. Несмотря на все это, Слепак, как мне казалось, переносил свои невзгоды удивительно незлобиво и получал большое удовлетворение, оказывая помощь другим. Последний раз, когда я видел его, он, сидя в громадном, чересчур туго набитом кресле в своей коммунальной квартире, поднимал тосты за мои будущие успехи. Мы пили неразбавленный шотландский виски, так как водки, чтобы отметить мой отъезд, не оказалось. И жена Слепака Мария, крупная спокойная женщина с очень красивым лицом, призналась мне, как всегда спокойно, что после пяти лет становится все трудней.