Хедрик Смит - Русские

Слепак не решался высказать вслух свои самые худшие подозрения — что его отъезду препятствовал отец. Однако в ходе разговора эта семейная история развертывалась подобно греческой трагедии. Его отец — Соломон Израилевич Слепак — всю свою жизнь связал с русской революцией. При царизме он сидел в тюрьме за радикальные воззрения, потом, подобно Хо-Ши-Мину и другим коммунистам начала века, уехал в Америку и был грузчиком в Нью-Йорке. Когда в России победила революция, он ринулся домой, командовал партизанской бригадой, сражавшейся с японцами, и в 1920 г. занимал высший партийный пост на Сахалине. В начале 20-х годов он, в качестве журналиста, был первым советским представителем в Японии. По совету министра иностранных дел Максима Литвинова Соломон Израилевич сменил свое откровенно еврейское имя и стал Семеном Игнатьевичем Слепаком. Впоследствии он был назначен членом президиума Коминтерна, основанного Лениным. Биография Слепака была почетной историей жизни истинного старого большевика, а его непоколебимые убеждения ей соответствовали.

Как вспоминал Володя, его первые резкие столкновения с отцом начались в 50-е года, когда Сталин открыл кампанию против космополитов. Жена Володи, работавшая врачом в больнице, была страшно расстроена обвинениями против врачей и приходила в ужас от массы невинных жертв сталинской паранойи. Споры с отцом начались по этому поводу. «Лес рубят — щепки летят», — отвечал отец поговоркой на опасения Марии. — Пусть будут невинные жертвы. Лишь бы быть уверенным, что хоть один настоящий враг уничтожен». «Ты просто глух ко всему, — закричал Володя. — Я никогда не вступлю в твою партию». Старик был ошеломлен: «За тебя и маленьких внуков я шел на каторгу, — напомнил он, — Я боролся за Советскую власть и помогал строить ее, а ты говоришь такие вещи». После бунта сына у отца был сердечный приступ. «Ему все время приходилось принимать капли», — вспоминал Володя. В те годы семья жила вместе. Затем они разделились, и после смерти Сталина семейные раны затянулись. Но в 1968 г., после шестидневной войны в Израиле и советского вторжения в Чехословакию, Володя сообщил отцу, что подумывает об отъезде в Израиль. Отец и слушать его не захотел. В начале 1969 г. Володя оставил работу в научно-исследовательском институте телевидения, где заведовал лабораторией, надеясь, что это облегчит ему отъезд, так как в этом институте он имел доступ к секретным материалам. Володя сообщил отцу о своем решении непосредственно перед подачей документов. «Начался ужасный спор, — рассказывала мне Мария Слепак, — Это была гражданская война в семье».

Володя Слепак — крупный, хорошо сложенный мужчина, приближающийся к пятидесяти. У него большие руки рабочего, фигура призового борца, огромная борода пророка и печальные темно-карие глаза, полные внутреннего спокойствия. Я никогда не встречал его отца, но по описаниям Володи и его жены тот тоже был крепок, как камень. Оба были упрямы. Я могу представить себе гнев, с которым было встречено решение Володи уехать в Израиль.

— Это нечестно, это предательство, — кричал старик. — Вы родились здесь. Вы не можете уехать.

— Мы обдумали это, — настаивал Володя. — И не собираемся менять свое решение.

— В таком случае мы находимся по разные стороны баррикады, — заявил отец. Он холодно объявил, что больше не желает видеть сына и его семью. «Я не хочу, чтобы ты или твои дети навещали меня, — сказал он. — Это поможет им забыть меня, а мне — забыть и их, и тебя». Мать Марии, впоследствии уехавшая в Израиль, попробовала вмешаться. Она напомнила старику, как он нес внуков в свое время на руках из родильного дома. Она говорила ему, что нельзя так, одним махом рвать связь с родной кровью.

«Нет, — отвечал Слепак-старший, непреклонный, как кремень. — Я разорву эту связь сейчас. Если уж рвать, то сразу».

Это бесповоротное решение было именно тем, что предписывает советская система — немедленный и полный разрыв с духовными предателями, желающими покинуть ради Израиля свою Родину. Старый Слепак был не единственным в своем роде — исключительной была лишь суровость его решения и упрямство, с которым он настаивал на своем.

За шесть лет, прошедшие со времени семейного разрыва, Володя Слепак и его сыновья видели старика, которому уже за восемьдесят, всего три раза — во время серьезных болезней, в том числе, во время двух инфарктов. Кто-нибудь из семьи или все вместе ехали на метро и затем автобусом в больницу № 60, обычно называемую больницей старых большевиков и расположенную в месте с соответствующим названием — на Бульваре энтузиастов. Старик радовался встрече с сыном и внуками и обменивался с ними шутками. Но всякий раз следовал неизбежный вопрос: «Вы изменили свое решение?»

— Нет, — отвечал Володя.

— В таком случае уходите и больше не приходите, — приказывал старик.

Родственники рассказывали Володе, что его отец несколько раз ходил в Главное управление КГБ на площади Дзержинского, требуя, чтобы Володе и его семье не давали разрешения на выезд в Израиль.

«Он был там, — с грустью сообщил мне Володя, — но о чем он с ними говорил, можно только предполагать. Я однажды спросил его об этом, но он отказался вообще говорить на эту тему. Он лишь сказал мне:

«Уходи и не возвращайся, пока не изменишь решения».

Оба Слепака, отец и сын, — значительно более цельные люди, чем большинство евреев, с которыми я встречался. Многих из них терзали те же противоречивые чувства, что Марка и его жену Таню. Среди уезжающих евреев, даже среди активистов, я встречал таких, которых при приближении рокового момента отъезда обуревали, двойственные чувства к России. Их вдруг охватывало импульсивное желание задержаться, оглянуться назад, своеобразное стремление оттянуть момент разрыва, чувство печали, смешанной с гордостью тем, что, в конце концов, они добились того, за что так долго боролись.

«Я еще не готов к отъезду — у меня не хватает времени», — эту фразу я многократно слышал от людей, получивших разрешение на выезд. В некотором смысле, буквально, это было верно, так как власти обычно давали на сборы всего неделю, а иногда четыре или пять жалких дней, чтобы провернуть кучу бюрократических формальностей: сдать квартиру, получить и заверить бесчисленные документы, выписаться в паспортном столе милиции, окончательно расплатиться за коммунальные услуги, сдать багаж и пройти его проверку на таможне, уплатить по 900 рублей за выездные визы. Однако верно и то, что эти люди и морально не были готовы к тому, чтобы полностью оторвать себя от прошлого. Они могли отвергать советскую жизнь и чувствовать себя отвергнутыми ею, но не были подготовлены к отъезду навсегда. Нина Воронель, женщина средних лет, детское лицо и большие пытливые глаза которой никак не говорили о том, что она пишет одноактные пьесы в стиле Бекета, проникнутые мрачной безвыходностью, призналась мне, что почувствовала облегчение, когда им в первый раз было отказано в разрешении на выезд. Вначале я не мог этому поверить, так как знал, какой ужас в нее вселяли бесконечные допросы и угрозы, которым подвергался в КГБ ее муж, Александр Воронель, подтянутый, худощавый, со стрижкой ежиком, физик-атомник, лидер еврейских ученых-диссидентов. Она была смертельно напугана, когда ему однажды пришлось некоторое время скрываться, а за ней беспрестанно ходили агенты КГБ. «Да, — говорила она, — я не была готова к отъезду. Все мои друзья были здесь. Это был мой мир, и я не хотела оставлять его. Я, бывало, бродила по улицам вблизи площади Пушкина, думая: «Я никогда больше не увижу этих мест». Особенно осенью, когда падали листья, я отправлялась в мои излюбленные места в лесу и думала, думала о том, как мне их будет недоставать».