Хедрик Смит - Русские

Для многих русских, которых я знал, радикальное улучшение уровня жизни в Советском Союзе после смерти Сталина имело почти такое же значение, что и некоторая политическая либерализация. Во времена диктатора они были буквально обобраны до нитки, лишены приличной пиши, жилища и одежды. Люди были выжаты до предела как подневольная рабочая сила, используемая на государственных работах. Теперь, в 70-е годы, русские наслаждаются тем, что в материальном смысле можно считать лучшим десятилетием советской истории. По западным стандартам они все еще бедны, и им приходится претерпевать такие трудности при покупках, которые сломили бы волю менее сильной нации. Однако единственным реальным мерилом для сравнения в России является прошлое. Многие русские говорили мне о том, что они благодарны своему правительству за то, что живут намного лучше, чем их родители.

Более того, среди верхушки среднего класса — интеллектуалов, администраторов, инженеров, писателей, артистов — официально санкционированное «потребительство» дало волю стяжательским, буржуазным инстинктам, которые русские подавляли на протяжении десятилетий. В своей личной машине, собственной квартире, собственной даче (не важно, что она размером не больше чулана) они нашли убежище, в котором чувствовали себя независимыми от всеохватывающего коллективизма. Сама возможность иметь собственность развила желание большего и обострила неудовлетворенность плохим качеством советских потребительских товаров и обслуживания. Это также дало новый толчок развитию черного рынка и целой контр-экономики, ставшей неотъемлемой принадлежностью советской системы. Новый материалистический дух, как и опасались ортодоксальные старые большевики, внес свою лепту в эрозию коммунистической идеологии. Каждый русский на словах поддерживает лозунги партии, но я не припомню, чтобы за 3 года моего пребывания в Москве, мне встретился хоть один человек, идеологическая убежденность которого была бы похожа на чувства Евгении Гинзбург, большевички-революционерки, идеалистки, репрессированной в сталинские времена, которая, вспоминая свою юность, сказала: «Я не хочу показаться высокопарной, но, честно говоря, если бы в то время мне было приказано умереть за партию, не единожды, а три раза… я повиновалась бы без минутного колебания» [44] Yevgeniya Ginzburg. Journey Into the Whirlwind. Translated by Paul Stevenson and Max Hayward (New York, Harcourt Brace Jovanovich), 1967. .

Это было четыре десятилетия тому назад. Сейчас такой преданности не найти, да ей и не придается решающего значения. Главное — это фасад, внешняя, показная сторона политического единомыслия, так как партия, хотя и встревоженная снижением идеологической убежденности, настаивает, тем не менее, на демонстрации убеждений. И молодые честолюбивые карьеристы готовы на это независимо от того, каковы их внутренние убеждения, так как эти люди хорошо усвоили, что членство в партии является гарантией хорошей работы, комфортабельной жизни, а может быть, и поездок за границу.

Пожалуй, наибольшей, хотя и не реализуемой пока силой, способной изменить советскую систему, является стремление к радикальным экономическим реформам. Совершенно независимо от нескольких известных диссидентов, открыто ратующих за свободную, многопартийную, демократическую политическую систему, в России существует довольно ощутимая скрытая лояльная оппозиция среди экономического истэблишмента — прослойки руководителей и технократов, озабоченных тем, что они называют «застоем» советской экономики. Эти люди, считая целесообразным сохранить существующую политическую структуру, хотят, однако, модернизировать экономику, заставить ее работать более рационально и с меньшим вмешательством со стороны руководящих партийных деятелей и центральных планирующих организаций. Группа современно мыслящих математиков-экономистов осудила унаследованное от Сталина высокоцентрализованное планирование с его жесткими производственными заданиями, которые должны выполняться любой ценой, и настаивала на более гибком подходе. В середине 60-х годов председатель Совета Министров Косыгин осуществил некоторую экономическую децентрализацию и проводил эксперименты, пытаясь вместо валового выпуска продукции ввести прибыль и объем сбыта как показатели экономической эффективности производства. Другие, более ограниченные эксперименты в области экономики предпринимались в сельском хозяйстве и строительстве с целью повышения производительности.

Параллельной тенденцией отхода от господствующей идеологии в сторону большего реализма, явилось заинтриговавшее западных ученых развитие советской социологии с конца 50-х годов, в ходе которого начал понемногу крошиться монолит марксистских догм. Брежнев, например, мог сколько угодно хвастать, что с каждым победоносным годом советское общество становится все более бесклассовым и различия между работниками умственного и физического труда стираются, — социологические исследования показывали обратное. Советская социология, начавшая развиваться еще в 20-е годы, была затем официально запрещена Сталиным как антимарксистская наука. До 1958 г. социологии в России практически не существовало; в лучшем случае она была очень слабым придатком экономики и философии. Социологию не преподавали как самостоятельную дисциплину, поскольку ее эмпирические методы являлись косвенным вызовом марксистско-ленинской идеологии и партийной монополии на социальную информацию. Фактическое начало развития этой науки в СССР относится к концу 50-х годов, что явилось одним из результатов общего интеллектуального брожения в хрущевский период. Даже некоторые умеренные партийные деятели видели в ней современное орудие для управления обществом и поощряли ее. В середине 60-х годов некоторые социологи-оптимисты носились с идеей включения социологии в политические науки в качестве эмпирической академической дисциплины, стоящей в стороне от надоевших, пересыщенных идеологией, лекций по марксизму-ленинизму. В 1968 г. в Москве был организован Институт прикладных социальных исследований, который, как говорили, выполнял различные секретные изыскания для партии и армии. Однако задолго до этого появились поразительные по своим результатам конкретные исследования, показывающие, что советское общество становится более расслоенным (а не более бесклассовым, как утверждал Брежнев), что детям рабочих стало труднее продвигаться вверх по социальной лестнице, что невзирая на пропаганду, называющую СССР страной победившего пролетариата, а физический труд — делом чести, молодые люди из всех социальных классов презрительно относятся к рабочим профессиям и стремятся стать физиками, инженерами, научными работниками — медиками, математиками, химиками или радиоспециалистами. В одном исследовании показывалось, что дети из семей интеллигенции имеют, по меньшей мере, в 8 раз больше шансов поступить в университет, чем дети колхозников. Западные ученые, экстраполируя эти данные, подсчитали, что эти шансы соотносятся, примерно, как 24:1.