Хедрик Смит - Русские

В более широкой области культуры также происходило «затягивание гаек», разрушившее надежды на устойчивую либерализацию культуры и возможность более свободного выражения мнений, возникшую во времена Хрущева. В 1970–1971 гг. результаты этой политики были достаточно отчетливо видны. Некоторые печатающиеся писатели жаловались мне, что в настоящее время уже невозможно издать произведения такого рода, которые публиковались во времена Хрущева и в первые годы правления Брежнева. «При Хрущеве наша литература была лучше», — говорил мне один романист. — Тогда было легче дышать. В «Новом мире» вы могли найти настоящую литературу — Солженицына, Дудинцева и других. Теперь Солженицына нет в России, а Дудинцева нигде не прочтешь». Некоторые считали, однако, что в эти годы передовые позиции занял театр, ставший более активным и интересным. Но даже и эти люди признают, что, хотя отдельные фильмы, пьесы или книги вызывали временный интерес, атмосфера брежневского периода приглушила возбуждение, стремления и надежды хрущевской оттепели. Реальным показателем этой культурной клаустрофобии является то, что в стране, которая на протяжении всей своей истории давала миру множество литературных талантов, после Солженицына и Пастернака не появилось ни одного значительного писателя.

Консерваторы препятствовали переменам и в других областях. Экономические реформы, задуманные Косыгиным в середине 60-х годов с целью предоставить руководителям промышленности бóльшую инициативу и сделать систему управления промышленностью более гибкой, были выхолощены и сведены на нет всесильной партийной и государственной бюрократией в Москве. Центральные планирующие организации отвергли предложения математиков-экономистов о более гибком планировании. В сельском хозяйстве эксперимент с комплексными бригадами был «спущен на тормозах» и фактически отвергнут. Коротко говоря, несмотря на всю интригующую эксцентричность и своеобразие внутренней жизни России, большинство экономических и политических основ, унаследованных от Сталина, остаются незыблемыми и в настоящее время. Несмотря на политическое землетрясение, вызванное Хрущевым, доминирующая роль и непогрешимость коммунистической партии все еще являются столпами советской системы. «Любая маленькая организация, даже клуб собаководов или кактусоводов, контролируется соответствующим органом партии», — говорил Рой Медведев. Внутри самой партии, на высших или ближайших к ним постах, почти не наблюдалось притока свежих сил. План Хрущева, предусматривающий ограничение срока пребывания руководителей на высших партийных должностях, был отложен в сторону. С возрастом руководство становилось все более консервативным (средний возраст членов Политбюро в 1975 г. был 66 лет) и таковой же являлась масса нижестоящих бюрократов.

С кровавыми чистками было покончено, но система принуждения с ее сибирскими лагерями и тайной полицией осталась. Авторитет тайной полиции, изредка подвергавшейся критике в хрущевские времена, был восстановлен, и теперь пресса даже прославляет кагебешников как «наших доблестных чекистов» (так их называл Ленин). В апреле 1973 г. Юрий Андропов, начальник КГБ, был избран членом Политбюро. Это было первое назначение такого рода со времени Лаврентия Берия — шефа тайной полиции при Сталине. И хотя сталинские методы управления путем массового террора отошли в прошлое, что является чрезвычайно важным фактом советской жизни, справедливо также и то, что на смену им пришли более тонкие методы репрессий, представляющиеся вполне эффективными. Крайние сталинские методы были изменены, приспособлены к духу нового времени. Как заметил один из диссидентов, власти пришли к выводу, что несколько тысяч выборочных арестов и занесение в черные списки оказывают достаточный охлаждающий эффект, и в массовом терроре нет необходимости. Знакомый кинодраматург признался мне: «Люди ведут себя осторожно не столько из-за боязни попасть в тюрьму, сколько из-за более тонкого, но весьма болезненного давления, оказываемого на них: лишение работы, возможности путешествовать, небольших привилегий и т. д. И эта система спокойно, но верно работает».

Вопреки предположениям многих жителей Запада, улучшение экономического положения не вызвало автоматического развития политической демократии или либерализации советской жизни. Со временем растущие потребности советских граждан и возникновение среднего класса, обладающего высоким самосознанием, может быть, и повлияют на советскую систему, но пока развитие у русских буржуазных вкусов не привело ни к какому-либо изменению в приоритете отдельных отраслей национальной экономики, ни к перераспределению власти. Публично брежневская коалиция декларировала особое внимание к нуждам потребителей, и, бесспорно, советские люди стали жить лучше. «Мясные бунты» портовых рабочих Польши в декабре 1970 г. настолько потрясли Кремль, что впервые в истории он предложил советским людям пятилетний план (1971–1975 гг.), предусматривающий более высокие темпы развития потребительского сектора, чем тяжелой промышленности. Однако в 1972 г. приоритет тяжелой промышленности был восстановлен, а в 1974 г. советские руководители открыто это признали. В других странах подобный поворот мог оказаться рискованным. Но одной из отличительных черт русской жизни является способность руководства держать под контролем ожидания потребителей. Американский социолог Пауль Голлендер тонко заметил: «Советским людям на протяжении 50 лет твердили о приближающейся реализации коммунистической утопии, однако какого-либо ощутимого роста утопической ментальности среди них незаметно» [45] Paul Hollander. American and Soviet Society. Oxford, New York, 1973, pp. 388–389. . Правительство оказалось не в состоянии выполнить данные своим гражданам всевозможные обещания, тем не менее русские потребители довольны, если обеспечено бесперебойное снабжение хлебом, капустой, картошкой, водкой, иногда появляются апельсины и есть возможность изредка посмотреть западный фильм. Они довольствуются значительно меньшим, чем потребители других промышленно развитых стран, и это — один из важнейших факторов стабильности режима. Более того, сам дух потребительского материализма среди советских интеллектуалов как бы подрывает их тягу к реформам и отвлекает их от стремления к свободному культурному и политическому климату. Ранний идеализм хрущевского периода сменился цинизмом. «Цинизм, — заметил один разочарованный математик, — это в конечном итоге одна из основных опор режима». «Люди заботятся только о себе и мало интересуются более общими социальными проблемами», — вторил ему высокопоставленный партийный журналист. Начальство , боссы, культурная и научная элита наслаждаются своим личным неафишируемым комфортом, а те, кто стоит непосредственно под ними на иерархической лестнице, жаждут тех же привилегий. Удивительно большое число интеллектуалов, судя по их замечаниям во время бесед со мной, ощущает разъедающее недовольство, но, сознавая свое бессилие, они предпочитают уйти в свою частную жизнь, чем бороться с системой.