Хедрик Смит - Русские

Вечером, когда колхозники едут домой, поезжайте за ними на вокзалы, и вы увидите, кого русские называют народом, толпы тех, о ком чиновники и интеллигенты в частных разговорах упоминают свысока или даже с презрением. Народ — это простые, грубые, примитивные люди, видавшие виды, как и бревенчатые домишки, в которых они живут; терпеливые и выносливые, как рыбаки из штата Мэн, закаленные нескончаемой борьбой со стихиями. Помню, однажды вечером я был на Казанском вокзале, одном из девяти московских вокзалов, через которые ежедневно про ходит более миллиона человек. В 11 часов вечера зал ожидания был переполнен — там было около двух тысяч человек. Все места, где можно было сидеть, были заняты. Люди спали на скамьях, на полу. Все в этом скоплении людей говорило о их скудном, полном тяжкого труда, существовании — мрачные реплики, грубая одежда, жалкие пожитки, подавленность от долгого ожидания. Русские любят хвастаться тем, что они много читают, но во всем зале я заметил лишь человек пять-шесть, заглядывающих в газеты Деревенские женщины с широкими плоскими лицами и гладко стертыми, как дерево старой стиральной доски, скулами, были крепкие, словно лошади. Они сидели на скамьях, как сидят мужчины — расставив ноги, сомкнув руки на животе; в них не было и намека не женственность. Множество напяленных на них выцветших и мешковатых одежд делало фигуры бесформенными. Я вгляделся в одну сморщенную старуху. Под потертым черным бархатным жакетом виднелась серая шерстяная кофта, под ней — цветастый домашний халат, доходивший до пят, под ним — еще одна кофта, затем ситцевое платье и т. д. Все эти вещи давно выцвели, ведь каждая из них была, очевидно, рассчитана на срок от одного хорошего урожая до другого, как и те, кто носит эти вещи, стараются прожить от одного урожая до другого. Девочки-подростки в ярких кофтах и резиновых ботах и даже солдаты в форме цвета хаки выглядели красочно на этом фоне. Мужчины казались мрачными силуэтами — темные мятые пиджаки и брюки, рубашки без галстуков, темные, толстые, грубые пальто; темные кепки или меховые шапки; черные резиновые сапоги или черные ботинки, от веку нечищенные. Повсюду были навалены немыслимые тюки, дешевые фибровые чемоданы, сетки, до невозможности растянутые набитыми в них свертками, покупки, завернутые в ободранные мешки или газеты. Когда по радио объявлялось об отправлении поезда, пассажиры устремлялись из зала, навьючив на себя свой нескладный багаж.

Последуйте за народом в деревню, и вы увидите, что современный мир исчезает с поразительной внезапностью. Не только деревенские жители, но и сами деревни теснятся к Москве. Я был удивлен тем, что всего лишь в 16 с лишним километрах от Кремля, у деревни Малые Мытищи, современная цивилизация с городскими удобствами просто кончается. Новые многоэтажные дома сменяются избами, приземистыми деревенскими бревенчатыми строениями. На проселочных дорогах асфальт внезапно обрывается, и дорога тонет в вязкой грязи, порой представляя собой лишь две колеи или тропки, исчезающие между заборами. Благодаря ленинскому культу электрификации, в большинстве деревенских домов есть электрическое освещение и телевизоры. Но водопровод — это уже роскошь, отложенная на будущее. В углу каждого огорода находится примитивная уборная. Через каждые несколько сотен метров вдоль дороги стоят водяные колонки с ручным насосом. И в теплые летние дни, и в жестокую зимнюю стужу я видел, как деревенские жители зацепляют деревянными коромыслами полные ведра воды и тащат их домой, осторожно балансируя коромыслом на плечах. В стороне от основных проезжих дорог я видел женщин, стирающих белье в холодной проточной воде деревенских речушек, а за деревьями виднелись луковицы церквей.

В некоторых деревнях под Москвой, особенно вдоль дороги, по которой обычно возят туристов к знаменитому Загорскому монастырю, примерно в 96 км к северу от Москвы, деревенские дома украшены резными оконными наличниками ярко-голубого цвета, как в детской книжке с картинками. Деревни с новыми крашеными заборами выглядят уже вполне благополучно. Но большей частью русские деревни — захудалые, тусклые, неопрятные и, прежде всего, тонущие в грязи. Эта ужасная грязь сковывает движение, сковывает жизнь.

Писатель Борис Можаев недавно с сожалением писал, что в «нечерноземной зоне» севера Центральной России, расположенной примерно на той же широте, что и Гудзонов залив, и отличающейся таким же скверным климатом, деревенская жизнь «приходит в упадок и медленно распадается». Картины, подобные описанным Можаевым, я сам видел вдоль дорог к северу от Москвы: запущенные покосившиеся избы, заброшенные пастбища, постепенно вновь зарастающие кустарником. Впечатление такое, как если бы современная цивилизация распространялась от городов кругами, и чем дальше от центра, тем меньше удобств, тем труднее жизнь.

Об этом же говорил мне бухгалтер Геннадий, круглолицый человек с быстрым говором, который родился и учился в Ленинграде, но работал в трех разных пригородных совхозах. В советской социалистической системе совхозы считаются хозяйствами более высокоорганизованными, чем колхозы. Последние теоретически являются добровольными объединениями, хотя выйти из них чрезвычайно трудно. Оба типа хозяйств могут быть очень большими, занимать тысячи гектаров земли и включать несколько деревень. Работники совхозов получают постоянную зарплату, тогда как члены колхозов — определенную долю общего урожая деньгами и натурой. Заработки совхозных рабочих выше; кроме того, по самому статусу совхоза они имеют ряд преимуществ. Так, они получают квартиры от государства, но их приусадебные участки гораздо меньше, и поэтому их фактические доходы иногда ниже, чем у колхозников, хотя постоянная зарплата избавляет от затруднений в случае плохого урожая.

«В крупных богатых совхозах, расположенных в окрестностях Москвы или Ленинграда, и в специальных показательных совхозах условия значительно лучше во всех отношениях, — рассказал мне Геннадий, каменные дома, отдельные квартиры для каждой семьи, канализация, водопровод. Такие условия были в первых двух совхозах, где я работал. Оба находились примерно на расстоянии часа езды от Ленинграда, но третий совхоз был дальше — примерно в двух часах езды. Это было бедное хозяйство: деревянные строения, никаких удобств — ни центрального отопления, ни канализации, ни водопровода. Самая большая трудность во всех трех совхозах — нехватка мяса. Его практически не было совсем. Что касается других продуктов, то чем ближе к Ленинграду, тем больше можно купить в лавках. Чем дальше от Ленинграда, тем меньше продуктов. Это — норма. Яблоки еще можно было достать, но апельсины и мандарины — только в Ленинграде». В правдивости его рассказа я убедился, побывав в нескольких деревенских магазинах в окрестностях Москвы. В них предлагался лишь чрезвычайно скудный набор основных продуктов: черный хлеб, два-три сорта сыра, топленое сало, рыбные консервы, груши, несколько видов сухих продуктов и изредка копченая колбаса. В нескольких магазинах была кое-какая домашняя утварь и жалкий выбор одежды. Это — мрачные лавчонки, не имеющие ничего общего с обычными американскими сельскими лавками с особой теплотой их атмосферы и полками, заваленными различными товарами.