Дун Цин - Чтецы

Небо оставило тебе шрамы, ты родилась в своей семье, родители и родные постоянно думали о тебе, заботились и всячески оберегали тебя, чтобы ты росла здоровой. Но кто мог бы подумать, что несколько твоих коротеньких видео, уверенность в себе, твоя улыбка и собственная, особая манера возвестят всему миру, что ты – есть, и это принесет людям столько радости! Даже у меня в душе растаяли последние остатки тревоги. У тебя есть и победы, и неудачи, малышка Янь. Когда ты вырастешь, надеюсь, что ты станешь собой – единственной и неповторимой.

Каждый Новый год мы с тобой забирались в горы. Когда тебе было пять, ты на одном дыхании лезла вверх семь с половиной часов – 14 километров по горной дороге. Ты смогла преодолеть всё это сама. Я шел за тобой сзади и переживал – не слишком ли тяжелый у тебя рюкзак, не слишком ли много там вещей? Иногда мне кажется, что надо было быть добрее с тобой, а иногда я думаю, что не стоит вести себя слишком уж мягко, не то вырастешь, и— а вдруг? – не встретятся тебе такие, кто будет относиться к тебе, как я. Не будет ли у тебя ощущения, что тебя не любят, и жизнь твоя не станет ли уже не такой счастливой?.. Но если я не буду давать тебе достаточно любви, откуда у тебя возьмутся силы любить тех, кто тебе нравится, и мир, в котором мы живем? Наверное, я такой же, как все папы, – думаю слишком много…

Дочка спит так сладко. Знает ли она, сколько надежд связано с ней у ее беспокойного любящего отца? Я гляжу на контуры ее личика, подсвеченные красноватым огоньком обогревателя, ощущаю тепло ее ладошек, чувствую с наслаждением, насколько она привязана ко мне… Я тоже закрываю глаза и погружаюсь в сладкий прекрасный сон.

Дун Цин:Спасибо! Мне кажется, чтобы написать это письмо, потребовалось десять лет— с тех пор, как Ли Янь была совсем маленькой, и до сегодняшнего дня.

Ли Япэн:Да.

Дун Цин:Только что ты рассказывал о своем отце, поэтому у меня предложение: может быть, ты прочитаешь нам еще что-нибудь – в память о нем?

Ли Япэн:Вообще-то, когда мы готовились, то решили выбрать для чтения рассказ «Силуэт» Чжу Цзыцина [49] Чжу Цзыцин (1898–1948) – китайский поэт, прозаик и ученый, профессор Пекинского университета. Автор исследований о древнекитайской поэзии и нескольких сборников эссе. . Мы с отцом в последний раз в жизни виделись тоже на вокзале. В конце 1999 года он приезжал в Пекин проведать меня, потом я проводил его на вокзал – ему надо было возвращаться в Урумчи. Мы уже простились как положено, потом я, не знаю почему, вдруг повернулся и побежал назад, снова купил билет на перрон. Поезд еще не тронулся. Я сказал отцу: папа, прости, в этот раз я не смог тебя как следует принять. Тогда я был еще совсем молодой, чуть больше двадцати. Папа сказал: ну что ты такое говоришь, ступай скорее, поезд вот-вот тронется… Через неделю он скончался – больное сердце… Так что я прочту этот рассказ.

Мы с отцом не встречались уже два года, но я как сейчас вижу его силуэт со спины. Зимой того года умерла бабушка, отец тогда же сдал дела; верно говорят, что беда не ходит одна. Я приехал из Пекина в Сюйчжоу, рассчитывал вместе с отцом поспешить на похороны домой. Вошел, увидел отца, посмотрел на запустение и беспорядок во всём доме, снова вспомнил о бабушке – и не удержался, тихонько заплакал. Отец сказал: «Что случилось, то случилось, не надо переживать, на этом жизнь не кончается!»

Вернувшись, заложили дом; отец отдал то, что был должен, и сразу же еще взял в долг, на похороны. Все эти дни в доме было очень тоскливо – отчасти из-за похорон, отчасти из-за того, что отец был не у дел. Когда траурные хлопоты закончились, отцу надо было в Нанкин – искать работу, а мне пришла пора возвращаться в Пекин учиться; и мы ехали вместе.

Когда мы приехали в Нанкин, друзья пригласили нас погулять, поэтому мы задержались на один день. На другой день утром надо было переправляться на другой берег, в Пукоу, во второй половине дня – садиться на поезд в Пекин. Отец был очень занят и заранее предупредил, что не будет меня провожать, поэтому попросил одного знакомого из гостиничной прислуги поехать со мной на вокзал. Он раз за разом повторял моему сопровождающему, что да как, давал самые подробные наставления. И всё равно беспокоился, что тот сделает что-нибудь не так; был вроде бы в нерешительности. Мне тогда уже исполнилось двадцать лет, в Пекин я к тому времени ездил два или три раза, в этом не было ничего необычного. Но отец, поколебавшись, в конце концов решил, что всё-таки сам проводит меня. Два или три раза я уговаривал его, что в этом нет необходимости, но он только отвечал: «Ничего-ничего, лучше я поеду, они не справятся!»

Мы переправились через реку, пришли на вокзал. Пока я покупал билет, он присматривал за багажом. Багажа было очень много, нам пришлось дать немного денег носильщикам, иначе – никак. Он начал с ними спорить про цену. Я в то время был слишком умный: мне всё казалось, что отец говорит не особенно изящно и мне обязательно надо от себя вставить что-нибудь. Но он в конце концов договорился о цене и повел меня к вагону. Он выбрал мне лавку поближе ко входу. Я постелил пурпурно-фиолетовое шерстяное пальто, которое он для меня пошил, и уселся. Он наказывал мне, чтобы я был осторожен в дороге, чтобы ночью был бдительнее, чтобы не простудился. Снова велел носильщикам быть со мной повнимательней. Я в душе посмеивался над его недалекостью – они ведь признают только деньги, бесполезно давать им такие указания! К тому же неужели я, настолько взрослый, сам не смогу о себе позаботиться? Эх… Сейчас я всё думаю: и правда, слишком уж умный я тогда был!

Я сказал ему: «Папа, ты ступай!» – а он посмотрел в сторону от вагона и ответил: «Пойду куплю тебе несколько мандаринов. Будь здесь, никуда не уходи».

За решеткой у входа на другую платформу, не под навесом, стояли несколько торговцев, дожидаясь покупателей. Чтобы попасть на ту платформу, надо было перейти через пути, спрыгивать и снова забираться наверх. Отец был полный, идти ему туда, конечно же, было бы довольно затруднительно. Я было сказал, что сам схожу, но он настаивал, и пришлось согласиться, чтобы пошел он. Я видел, как он – в своей черной тканевой шапочке, в длинной черной куртке, темно-синем ватном халате – доковылял до края платформы, потихоньку спустился вниз на рельсы – пока без особых трудностей. Но потом, когда он перешел через пути и хотел забраться на другую платформу, это было уже непросто. Обеими руками он держался за ее верх, а ногами пытался зацепиться, чтобы можно было подтянуться; его толстое тело изогнулось: было заметно, что это стоит ему немалых усилий. В этот момент, глядя на силуэт его спины, я понял, что сейчас заплачу. Я поспешно смахнул слезы, чтобы он их не увидел и чтобы не заметили другие. Пока я смотрел в сторону, он уже направлялся обратно, прижимая к груди яркие оранжево-красные мандарины. Переходя через пути, он сначала положил мандарины наземь, сам потихоньку слез вниз и потом, снова с мандаринами в обнимку, пошел дальше. С этой стороны я уже спешил к нему на помощь. Он дошел со мной до вагона, вывалил мандарины на мое меховое пальто. Затем стал отряхивать с одежды глину – с явным облегчением, а через минуту сказал: «Ну, я пошел, доедешь – напиши!» Я смотрел, как он уходит. Пройдя несколько шагов, он обернулся, увидел, что я гляжу на него, и сказал: «Иди внутрь, там никого!» Когда его силуэт смешался с толпой снующих туда-сюда людей, когда его стало уже не различить, тогда только я вошел и сел. И снова подступили слезы.