Дун Цин - Чтецы

Позже, где-то в 1958 году, на нашей улице открыли столовую. Бабушка отдала туда из дома кучу всякой посуды – как свой вклад. Ей нравилось с утра пораньше приходить к дверям столовой и ждать открытия. В обед папа и мама не приходили домой, и она говорила мне, чтобы после школы я искал ее в столовой. Когда открывалось окошечко, она первая протягивала продовольственную карточку:

– Пожалуйста, один помидор, один… Э-э…

Она произносила «один» очень старательно, подчеркнуто, но всё равно получалось ненатурально. Ей было немного неловко, но она выглядела довольной и даже гордой. Вспоминая сейчас об этом, я думаю, что она, наверное, чувствовала себя немножко похожей в этот момент на тех, кто ходит на работу. Но ходить на работу ей всё-таки так и не довелось.

Последние несколько лет бабушка по-прежнему была очень занята. Еще не рассвело – а она уже шла подметать улицу. После завтрака шла в «группу по изучению диктатуры пролетариата» на нашей улице. После обеда отправлялась рыть бомбоубежища.

– Тебе столько лет уже, куда там копать? Только другим мешаешь! – говорил ей я. Бабушка недовольно отвечала:

– Я могу землю выносить.

– Давай лучше я вместо тебя ходить буду. Я за день накопаю столько, сколько ты – за десять дней. Я один раз вместо тебя схожу – а ты будешь десять дней отдыхать.

– Нет, так нельзя. Меня позвали, мне доверяют. Ты больше глупостей не говори. Мне и то с таким трудом удалось туда устроиться…

Бабушка была во всём такая упорная.

Самым большим расстройством для нее было то, что ее не ставили на дежурство. В то время и летом и зимой, в дождь или ветер, во всех переулочках, в каждом пекинском хутуне [45] Хутун – околоток, микрорайон в виде нескольких улиц, соединенных сложной сетью переулков; традиционная китайская городская застройка. были дежурные. В большинстве своем это были старики, не имевшие работы, и старухи, все – хорошего социального происхождения. Они стояли у входов в переулки или сидели на табуреточках на углу улицы где-нибудь у стены – высматривали «плохих людей», «поддерживали общественный порядок». Каждый дежурил по два часа, потом сменялись. Бабушка смотрела, как другие ходят на дежурство, и глаза у нее загорались. Но ее социальное происхождение немного подкачало.

Однажды уличные активисты пришли к бабушке и сказали, что в смену с десяти вечера до двенадцати некому дежурить – старый Ли заболел, мамаша Хэ не может дом оставить, на замену никого не нашли, а кому-то надо за порядком следить. Бабушка тут же засуетилась, стала надевать ватник, теплые тапки, тоже на вате. Осенний ветер дул со всей мощью. Я попытался ее остановить:

– А если вдруг и правда появятся плохие ребята – что ты станешь делать? Они же не будут ждать, пока ты их палкой огреешь.

– Люди мне доверяют…

– Даже если ты бандита палкой своей зацепишь, он побежит и тебя с собой утянет!

– Я что, кричать не умею?

– Давай я вместо тебя пойду.

– Нет, это никак нельзя! – Бабушка уже была в ватнике, держала в одной руке свою палку, в другой – табуреточку, а под мышкой – электрический фонарик. Так, в полном вооружении, она и вышла со двора.

Я отправился за ней – присмотреть. Бабушка разговаривала со стариком, отдежурившим смену перед этим. Десяти часов еще не было. Оба что-то живо обсуждали. Ветер был очень сильный, на улице никого. Тот старик жаловался, что его внук женился, а жить молодым, стало быть, негде…

Сразу после десяти бабушка вернулась домой.

– Что случилось?

Бабушка сказала:

– Там другой дежурить пришел…

На нее было жалко смотреть.

– Вот и хорошо, что другой, а мы спать ляжем.

Бабушка ничего не сказала. Когда снимала ватник, нечаянно уронила на пол фонарик, и стекло разбилось.

Она легла на кровать. Я массировал ей спину и поясницу – у нее по-прежнему к вечеру всё ломило. Я вспомнил, как маленьким ходил по бабушкиной спине и думал, какая же она длинная. Теперь ее спина была словно горы и долины: поясница провалилась вниз, спина выступала возвышенностями вверх.

Я увидел, что бабушка вытирает слезы.

– Да ладно, подумаешь, важное дело! – сказал я.

– Ну конечно, вам всем нет дела. Слепая, должно быть, была моя мать, когда отдавала меня в эту вашу семью Ши…

С яблони-китайки облетели листья, голые ветви раскачивались на ветру. Звезд и правда немало, сколько их в далеких просторах вселенной пялятся на нас, живущих у этой своей звездочки…

Это был 1975 год, бабушке было семьдесят три. В ту ночь бабушка уснула и не проснулась. Когда я обнаружил это, тело ее было уже холодным. Возможно, это был инсульт. Да, наверное, инсульт…

Когда я обувал бабушку, я заплакал. Ножки у нее как будто состояли только из большого пальца и пятки. Сколько же дорог они прошли… А когда-то эти ножки тоже могли прыгать и скакать. Теперь всё кончилось. Может быть, ей предстоит еще одна дорога – в небесное царство, во вселенную, чтобы стать там еще одной звездой…

Сейчас всё-таки не так, как прежде. Сейчас я в любой обстановке готов признать и подтвердить: да, меня вырастила бабушка, я люблю ее, я никогда ее не забуду. А ведь она тоже по-настоящему любила новую жизнь. Хорошую жизнь любят почти все люди. У бабушки было гораздо больше причин любить этот новый строй, чем у перевоспитавшихся и исправившихся гоминьдановских военных преступников. Те, кто хорошо знал ее, нисколько в этом не сомневаются.

Конечно, эти последние несколько лет она чувствовала себя очень растерянно. Не могу простить себе одну вещь: тогда каждый вечер бабушка при свете лампы читала вслух редакционную колонку. В своей «группе по изучению диктатуры пролетариата» она была лучшей. Она читала по слогам, иероглиф за иероглифом, как раньше читали на уроках по ликвидации неграмотности. Я сидел с другой стороны стола и читал книгу. Было заметно, что какие-то абзацы она не совсем понимает – то и дело она поглядывала на меня, пытаясь уловить подходящий момент, чтобы спросить, чтобы я ей объяснил. Я нарочно притворялся, что занят, и не давал ей такой возможности. В душе я думал: «Учись-учись, старайся, усердствуй! Чем я тебе тут помогу?» Это было как раз время кампании «по отражению попыток оправдания правого уклона», а перед бабушкой лежала одна из тех самых редакционных статей, полных собачьего дерьма. Бабушка налила мне чаю. Нашла, наконец, повод.

– Ты не мог бы мне объяснить этот абзац?

– Э-э! Ты не поймешь!

– Ну если ты мне объяснишь, то, может быть, и пойму.

– Допустим, поймешь, и что? Ну? И что?!

Бабушка ясно услышала в моей интонации второй смысл. Она молча села и больше ничего не сказала. На следующий день она снова иероглиф за иероглифом сама себе вслух читала газету, не задавая мне больше вопросов. Я взглянул на нее – и голос ее стал тише, словно ей было неловко…