Винфрид Зебальд - Campo santo

Западный ветер раздувает паруса, и курс проложен так, чтобы наша лодка прошла наперерез через приливно-отливное течение, куда охотно заплывает макрель, относящаяся, как известно, к числу самых прожорливых рыб. На рассвете мы закинули самоловы. Скоро в сумеречной дали проступил барьер меловых скал, поверху окаймленный узкой кромкой темных лугов и леса, но затем понадобилось еще довольно много времени, чтобы косые лучи солнца пронизали легкие волны и пришла макрель.

Плотным косяком и словно бы во все большем количестве они мчались прямо под поверхностью воды. Тугое, торпедообразное тело, чей главный признак – гипертрофированная мускулатура, сильно ограничивающая поворотливость, безостановочно несет их вперед по прямой. Отдых для них почти невозможен, а добраться до какой-либо цели они могут лишь по широкой дуге. Где они кочуют, не в пример более оседлым рыбам, – давняя загадка, не разгаданная по сей день. В океанах, пишет Эренбаум, у побережий Америки и Европы, имеются огромные, площадью во много квадратных миль и уходящие на много саженей в глубину акватории, где в определенное время года макрель держится тысячами миллионов особей, а затем исчезает, так же внезапно, как и появляется. Сейчас эти рыбы сверкали-взблескивали вокруг нас. Синева спин, отмеченных неровными буро-черными полосками на фоне более светлой сквозной ленты, искрилась пурпурными и зелено-золотыми чешуйками – переливчатая игра красок, которая, как мы часто замечали у уже пойманных рыб, в смертный час, как только их касался чуждый, сухой воздух, быстро бледнела и гасла, оборачиваясь свинцовым налетом.

«Неписаная заповедь», 1996

О чудесно переливчатом при жизни облике макрелей напоминает их странный эпитет, который, как замечает Эренбаум в другом месте, восходит к латинскому прилагательному varius или же к его уменьшительным вариантам variolus, variellus, varellus., примерно означающим пестрый или пятнистый, потому-то от них произведено также grande vérole [82] Сифилис (фр.). , болезнь, какой прежде заражались в домах, где, по крайней мере во французском словоупотреблении, хозяйничала maquerelle, сиречь сводница. Вероятно, взаимосвязь между жизнью и смертью людей и макрелей куда сложнее, чем мы полагаем. Существует ведь, думал я, вытягивая первый самолов, гравюра Гранвиля, где полдюжины особенно хладнокровных рыбин, облаченных в крахмальные манишки, галстуки и фраки, сидят за накрытым столом, намереваясь съесть одного из своих собратьев или, что едва ли менее ужасно, одного из нас? Может, недаром существует примета, что увидеть во сне рыбу предвещает смерть.

С другой стороны, у многих народов эта рыба считается символом плодородия. Шефтеловиц, например, утверждает, что у тунисских евреев есть обычай на свадьбу или накануне Шаббата обсыпать подушку чешуей макрели, тогда как эмигрировавший в Калифорнию венский психиатр и антрополог Айзенбрук в одной из своих незаслуженно забытых работ указывает, что многие тирольцы на Рождество прибивают к потолку горницы рыбий хвост.

«Эндшпиль», 1999

Как все обстоит на самом деле – это другой вопрос. В конечном счете ни один из нас понятия не имеет, как попадает на тарелку другому или какие секреты прячутся в кулаке его визави. Даже если мы, увлекаясь ихтиомантией, схватим столовый прибор, осторожно расчленим макрель и спросим читающего по внутренностям оракула, мы вряд ли получим ответ, ибо все вещи – текстура струганого дерева, серебряный браслет, стареющая кожа, угасший глаз – лишь слепо и безмолвно смотрят на нас и ничего не говорят нам о судьбе нашего вида. Эти мысли занимали меня до самого вечера. Мы давно вернулись с рыбалки и уже с берега смотрели на серое море, когда мне вдруг почудилось, будто там, лишь изредка мелькая среди волн, скользит что-то треугольное. Perhaps it's someone still out sailing, сказала моя спутница, or else the fin of that great fish we will never net passing us far out at sea [83] Возможно, кто-нибудь еще идет под парусом… или это плавник той огромной рыбы, которую мы никогда не поймаем и которая проплывает мимо нас далеко в море (англ.). .

В современной немецкой литературе вряд ли найдешь писателя, который изначально пошел бы на такой риск, как Брюс Чатвин, этот неутомимый странник, в пяти книгах которого, по всем масштабам необычных, действие разыгрывается в разных частях света. Точно так же не найдешь в нашей стране, где тон задают добрые середнячки и искусство жизнеописания ценится невысоко, никого, кто бы после смерти подобного автора десять лет кряду, как Николас Шейкспир, шел по его следам в предместьях Бирмингема, в Лондоне, в валлийском пограничье, на острове Крит и на горе Афон, в Праге, в Патагонии, в Афганистане, Австралии и Черной Африке, разыскивая свидетелей, которые могли рассказать об этом человеке, кометой мелькнувшем подле них.

Как сам Чатвин в конечном счете остался загадкой, так и о его книгах невозможно сказать, куда их отнести. Очевидно только, что по своему характеру и замыслу они не вписываются ни в один из известных жанров. Вдохновленные своего рода жаждой неоткрытого, они находятся на грани, обозначенной теми странными явлениями и вещами, о которых невозможно сказать, относятся ли они к реальности или к числу фантазмов, в незапамятные времена возникших у нас в голове. Антрополого-мифологические штудии как бы в продолжение «Tristes tropiques» [84] «Печальные тропики» (фр.) , книга Клода Леви-Строса (1955). , приключенческие истории, примыкающие к первым книгам детства, коллекции реалий, сонники, почвенные романы и образчики тоскующего экзотизма, пуританские покаяния и безудержно-барочные видения, самоотверженность и исповедь – они всё это в одном. Пожалуй, наиболее справедливо будет трактовать их во всем взрывающем концепцию современности промискуитете как яркие поздние проявления давних, восходящих к Марко Поло путевых заметок, где реальность постоянно сгущается в метафизическое и чудесное, а путешествие по свету начинается с сознанием, что можно погибнуть.

Одной из любимых книг Чатвина были «Trois contes» [85] «Три повести» (фр). Гюстава Флобера, а особенно повесть о святом Юлиане, которому пришлось искупать свою кровавую страсть к охоте в долгом странствии по самым жарким и самым холодным областям Земли: руки-ноги у него едва не отмерзают, когда он пересекает ледяные поля, а под палящим солнцем пустынь волосы на голове вспыхивают. Читая эту жуткую историю, возникшую из глубоко истерического состояния автора, я на каждой странице невольно вижу Чатвина таким, каким он был, – гонимым панической жаждой знания и любви ingénu [86] Наивный, простосердечный (фр). и в тридцать лет еще напоминавшим подростка.