Винфрид Зебальд - Campo santo

Чатвин происходил из клана строителей, архитекторов, адвокатов и пуговичных фабрикантов, обеспечивших себе в викторианской Англии солидные позиции в верхах бирмингемского среднего сословия, однако ж среди них – в условиях расцвета капитализма иначе и быть не могло – попадались и авантюристы, и неудачники, и даже преступившие закон. Чарлз, отец Брюса, в 1940 году призванный в военно-морской флот и направленный на острова Чатем, всю войну командовал эсминцем и дома гостил крайне редко, поэтому первые годы жизни ребенок провел вместе с матерью главным образом у дедов и бабушек, а равно у прочей родни, свободно переезжая туда-сюда внутри широко разветвленного, квазиматриархального сообщества, которое внушило ему не столько конкретную любовь к семье, сколько ощущение некой принадлежности к роду, и здесь примером ему служили в особенности братья матери и бабушек. Один из этих дядьев, очень благоволивший к голубоглазому сестрину сынишке, сообщил биографу под протокол, что Брюс с малолетства на все смотрел пытливым взглядом исследователя. And I thought it important, добавил он, that he should become articulate [87] И я полагал важным, чтобы он умел себя выразить (англ.). .

По словам опрошенных Шейкспиром людей, Чатвин действительно отличался поразительным красноречием и силой воображения. Как всякий настоящий рассказчик, еще не утративший связи с устным преданием, он мог в одиночку, только голосом, разыграть целый спектакль и показать отчасти реальных, отчасти выдуманных персонажей, среди которых расхаживал, будто коллекционер фарфора Утц среди своих мейсенских фигурок. И разве сам Чатвин не носит – даже странствуя через пустыню, – словно незримый импресарио всего экстравагантного, театральный костюм наподобие утреннего халата, висящего в ванной у Утца, шедевр от-кутюр из стеганого шелка персикового цвета, с аппликациями роз на плечах и страусовыми перьями вокруг бархатного воротника?

В Мальборо-колледже, одном из лучших учебных заведений в Англии, где он не снискал слишком доброй славы, Чатвин, по собственному его свидетельству, отличился только как актер, особенно блистал в женских ролях в пьесах, например, Ноэла Кауарда. Прирожденное искусство преображения, сознание, что он постоянно на сцене, чутье к впечатляющему публику жесту, к броскому и скандальному, к пугающему и чудесному безусловно стали предпосылками писательской одаренности Чатвина. Не менее важными были, пожалуй, и годы ученичества в лондонском аукционном доме «Сотбис», когда он имел доступ к сокровищницам былых времен и получил представление об уникальности артефактов, о рыночной цене искусства, о значении ремесленных умений и необходимости точных, быстро проведенных разысканий.

Но решающую роль в становлении Чатвина-писателя, бесспорно, сыграли ранние мгновения чистой зачарованности, когда мальчик, прокравшись в столовую бабушки Изабеллы, сквозь собственное неясное отражение в стеклах горки красного дерева с восторгом разглядывал расставленные на полках всевозможные вещицы, привезенные сюда из чужедальних краев. Об одних даже не знали, откуда они или для чего служили, с другими были связаны апокрифические истории.

Был там, например, клочок рыжего меха; завернутый в шелковую бумагу, он хранился в таблетнице. Николас Шейкспир отмечает, что сей сюрреалистичный объект был свадебным подарком, полученным бабушкой на рубеже веков от ее кузена Чарлза Милуар- да, сына приходского священника; не стерпев слишком частых наказаний, он ушел из дома и плавал по океанам, пока не потерпел кораблекрушение у берегов Патагонии. Наряду с другими неслыханными затеями, он там, в Пуэрто-Наталесе, сообща с немцем-старателем взорвал пещеру, чтобы достать из нее останки доисторической твари, так называемого гигантского ленивца, или милодона. Затем он бойко торговал различными частями тела вымершего животного, и бирмингемская шкурка была в известном смысле безвозмездным даром любимой кузине.

Запертая стеклянная горка с ее загадочным содержимым стала, по словам Шейкспира, центральной метафорой как для содержания, так и для формы работ Чатвина, а реликт уже не существующего животного – его любимым объектом. «Ничего и никогда в жизни, – писал Чатвин Сунилу Сети, – я не жаждал получить так, как этот клочок кожи».

Ключевое слово здесь, по-моему, «кожа». Она – цель страстного желания, которое во время первой большой экспедиции гонит его через Атлантику и весь американский континент к Огненной Земле, на самый край света, где он затем действительно якобы нашел в той самой пещере пучок шерсти ленивца. Во всяком случае, по словам его жены, он привез с собой из путешествия нечто подобное. Нельзя не заметить, что останки ленивца были своего рода фетишем. Именно они, сами по себе совершенно никчемные, зажигают противозаконную фантазию любителя, ими она удовлетворяется.

Что-то от фетишистской жадности определяет и манию подбирания и собирательства, а равно трансформацию найденных фрагментов в таинственно значимые памятки, напоминающие нам о том, от чего мы, живые, отлучены. Из всех слоев писательского процесса это, пожалуй, самый глубинный. Чатвин в первую очередь метил именно туда, и в этом причина притягательности его творчества, выходящей далеко за пределы английского региона. Универсальность его видения в том, что его описания далекого неведомого края, где община валлийских поселенцев, перебравшаяся туда сто с лишним лет назад, по сей день поет свои кальвинистские гимны, а ветер, вечно бегущий в скудной траве под холодным, пасмурным небом, искривляет деревья, наклоняя их к востоку, – эти описания сливаются с вечно возвращающимися ландшафтами нашей фантазии.

Мне, например, история потерпевшего кораблекрушение Чарлза Милуарда непосредственно напомнила пронизанный жуткими болями и фантомными страхами автобиографический этюд Жоржа Перека «W ou le souvenir d'enfance» [88] «В., или Память детства» (фр.). , где на первых страницах речь идет о судьбе душевнобольного мальчика по имени Гаспар Винклер, которого его мать, знаменитая певица-сопрано, берет с собой в кругосветное плавание, надеясь, что это поможет ему выздороветь, и который в конце концов пропадает без вести где-то у мыса Одиннадцати Тысяч Дев или в проливе Всех Святых. История Гаспара Винклера – опять-таки парадигма разрушенного детства. Недаром имя тотчас вызывает в памяти бедного Каспара Хаузера. И для Чатвина пути на край света тоже были экспедициями ради поисков пропавшего мальчика, которого он затем, подобно отражению в зеркале, как будто бы находил, скажем, в застенчивом пианисте из Гаймана Энрике Фернандесе, который в сорок лет умер от СПИДа, как и сам Чатвин.