Винфрид Зебальд - Campo santo

Если идти от приходской церкви вверх по бывшей Риттер-фон-Эпп-штрассе к центру З., то непременно пройдешь мимо трактира «Бык», где в пустующем по будням банкетном зале каждый субботний вечер собирались за столом участники хорового общества. Помню, однажды, когда городок утопал в снегу, я, привлеченный незнакомыми звуками, в зимнем безмолвии доносящимися из «Быка», зашел в этот зал и там, один-одинешенек в полумраке, стал свидетелем тому, как на сцене – она казалась мне удаленной на многие мили, а построили ее еще до Первой мировой – репетировали финальную сцену оперы, которая вскоре, как я уже слыхал, будет представлена публике.

Что такое опера, я тогда не знал и не представлял себе, что означают три костюмированные фигуры и блестящий кинжал, который сперва держал в руке винокур Цвенг, потом мебельщик Гшвендтнер, а под конец табачница Белла Унзинн, но что у меня на глазах, возможно, разыгрывается катастрофа, я услышал по отчаянно переплетенным голосам еще до того, как Франц Гшвендтнер лишил себя жизни, а Белла рухнула без чувств.

И как же я удивился тридцать лет спустя, когда снова увидел эту трагическую сцену, до тех пор совершенно забытую, в одном из лондонских кинотеатров, невероятным образом даже в почти таких же костюмах. Клаус Кински, чьи соломенно-желтые, будто наэлектризованные волосы стоят торчком, смотрит из задних рядов партера Амазонского театра в Манаусе на сцену, где происходящая в XVI веке среди испанских грандов и горных разбойников история пересекается с последней из их многочисленных революций. Закутанный в черный плащ Сильва протягивает кинжал одетому в просторную блузу Эрнани, которого играет Карузо, Эрнани вонзает кинжал себе в грудь, еще раз героически взбирается на самую вершину певческих регионов, после чего падает к ногам безутешной Эльвиры, сиречь Сары Бернар, которая незадолго до того с беспримерной ловкостью лунатика спустилась на своей деревянной ноге по каменной крепостной лестнице.

Набеленная, одетая в слегка заношенное серо-голубое гипюровое платье, она выглядела точь-в-точь как Белла Унзинн на подмостках «Быка», да и Карузо (Фицкарральдо думает, что в последнюю минуту жизни тот указал именно на него) в своей разбойничьей шляпе, с закрученными усами и в пурпурных колготках здорово походил на мебельщика Гшвендтнера, каким я его запомнил.

Заключительные сцены фильма «Фицкарральдо» тоже имеют для меня особое значение, так как связаны с особыми моментами жизни. Неимоверными усилиями в девственном лесу пробили просеку и с помощью примитивных лебедок перетащили пароход через горный кряж, разделяющий две реки, и теперь, когда безрассудный план почти что осуществлен, пароход снова спокойно покачивается на воде. Однако в ночь праздника индейцы хиваро, задумавшие другое путешествие, рубят канаты, и вот уж пароход плывет вниз по течению, без руля и без ветрил, на скальные обрывы Понго-де-Муэртас. Фицкарральдо и его голландец-капитан ждут неминуемого крушения, тогда как хиваро, собравшиеся на палубе, молча глядят вперед, уверенные, что теперь уж недалеко до желанного счастливого края.

В самом деле, корабль чудом проходит через смертельные пороги. Слегка побитый и завалившийся на один борт, но с элегантностью примадонны, он по большой дуге выплывает из мрачных джунглей на залитую слепящим светом широкую реку. Час спасения, как вдруг – новое чудо! – приходит весть, что итальянская труппа поставила в Манаусе оперу Беллини, и вот уже актеры на нескольких лодках плывут по реке, поднимаются на борт, принимаются играть и петь. За островерхими пуританскими шляпами высится картонная кулиса гор, о которых либретто утверждает, будто они находятся в районе Саутгемптона. Толстощекие индейцы трубят в охотничий рог – ангелы лучше не сумеют! – а Родольфо и безумная Эльвира (благодаря счастливому повороту событий она вновь в здравом уме) объединяют свои голоса в дуэте, который в чистом блаженстве упраздняет разделенность тел и завершается словами benedici a tanto amore [90] Благословенна любовь (ит). . Корабль дураков меж тем скользит по серебряной реке. Вот так, стало быть, мечта Фицкарральдо об опере средь девственного леса все же сбылась. Сам он стоит, прислонясь к красному театральному креслу, курит огромную сигару, слушает чудесную музыку и чувствует на лбу легкий попутный ветер.

Впервые я столкнулся с «Пуританами» в двадцать два года в доме коллеги, восторженного поклонника Беллини, на Фэрфилд-авеню в Манчестере, неподалеку от Палатайн-роуд, где в 1908 году жил молодой студент-инженер Людвиг Витгенштейн. День выдался погожий, как и другой, когда я двадцать с лишним лет спустя, закончив затянувшуюся работу на тему пыток, с сильнейшей головной болью сидел у себя в саду и через открытое окно второй раз слушал эту оперу, ее транслировали из Брегенца. До сих пор помню, как обезболивающие мало-помалу начали действовать и музыка Беллини, смешавшаяся с анальгетическим эффектом, показалась мне благодатью и блаженством. А то, что вдобавок она сквозь летний голубой эфир прилетела из Брегенца, просто не укладывалось в голове, ведь в моей памяти Брегенцкий фестиваль был неразрывно связан с зингшпилем «Царь и плотник», который из года в год давали на озерной сцене.

Брегенцкий фестиваль и пляска в деревянных башмаках – насколько хватает памяти, для меня это было одно и то же. Если уж автобусом Альпенфогеля ехали из З. в Брегенц, то затем, чтобы посмотреть пляску в деревянных башмаках. В свое время вкупе с кой-какими произведениями композитора Флотова и знаменитой арией из «Евангелиста» она всенепременно входила в программу ежевоскресных концертов по заявкам Баварского радио, которые после детской передачи регулярно слушали и у нас дома. Разве что донские казаки и «Солдат на волжском берегу» могли посоперничать да хор пленных рабов из «Набукко».

Что значило это попурри, я в ту пору не отдавал себе отчета, теперь же мне кажется, эти сомнительные немецкие предпочтения как-то связаны с временем, когда сынов отечества отправляли на Восток. Бескрайние украинские нивы, недавно прочитал я, так сияли на свету, что немецкие солдаты, пересекая их летом 1942-го, надевали солнце- или снегозащитные очки, чтобы не испортить глаза. Когда 23 августа – свет уже убавлялся – 16-я танковая дивизия под Рынком севернее Сталинграда вышла к Волге, на другом берегу за рекой виднелись уходящие в бесконечность зеленые луга и рощи. Как известно, одни мечтали после войны там поселиться, другие же, наверно, уже знали, что никогда не вернутся из этой дали.

«Край родной, когда тебя увижу…» – немецкие слова хора «Vapensiero», в известном смысле шифр глухого подспудного чувства, что подлинными жертвами были немцы. Лишь в ходе так называемого искупления додумались признать и за евреями их право и, как, например, в брегенцкой постановке «Набукко» в середине девяностых, сделать из анонимных рабов настоящих евреев в полосатых робах. Вскоре после открытия того сезона я – о чем поныне сожалею – участвовал в одном из мероприятий рамочной программы фестиваля и за свои труды наряду с гонораром получил два билета на представление «Набукко» в тот же вечер. С этими билетами в руке я, пока последние зрители не скрылись в подъездах театра, нерешительно стоял на площади, нерешительно, потому что с каждым истекшим годом мне все труднее смешаться с публикой, потому что я не хотел видеть хор переодетых узников концлагеря и потому что за Пфендером собиралась гроза, а я, не в пример другим гостям фестиваля, не догадался взять с собой зонтик. И пока я там стоял, ко мне подошла молодая дама – вероятно, я показался ей обманутым – и спросила, нет ли у меня, случайно, лишнего билета. Она, мол, приехала издалека, а в кассе все билеты, увы, распроданы. Когда я протянул ей свои два билета и пожелал приятного вечера, она поблагодарила несколько растерянно, ведь я не захотел вместе с нею посмотреть брегенцкую постановку «Набукко», хотя имел такую возможность.