Винфрид Зебальд - Campo santo

С тех пор я постоянно спрашиваю себя, что за незримые связи определяют нашу жизнь, как проходят нити, что связывает, например, мой визит на Райнсбургштрассе с тем фактом, что там, в годы сразу после войны, находился лагерь для так называемых displaced persons [92] Перемещенные лица (англ.) , где 29 марта 1946 года приблизительно сто восемьдесят штутгартских полицейских устроили облаву, в ходе которой, хотя она не принесла результатов, кроме разве что раскрытия нелегальной торговли несколькими куриными яйцами, грянуло несколько выстрелов и погиб один из лагерников, только что нашедший свою жену и двоих детей.

Почему я не могу выбросить из памяти подобные эпизоды? Почему в вагоне городской железной дороги, направляясь в центр Штутгарта, возле станции Фойерзее, то бишь Огненное Озеро, всякий раз думаю, что над нами по-прежнему огонь и со времен ужасов последних военных лет мы живем словно в подземелье, хотя превосходно восстановили все вокруг? Почему ездоку однажды зимней ночью, когда на пути из Мёрингена, сидя в такси, он впервые увидал новый административный город концерна «Даймлер», сияющие во мраке огни показались россыпью звезд, раскинутой над всей землей, так что эти штутгартские звезды можно видеть не только в городах Европы и на бульварах Беверли-Хиллз и Буэнос-Айреса, но и повсюду в зонах ширящегося разорения, в Судане, в Косово, в Эритрее или в Афганистане, где по пыльным дорогам бесконечно ползут сплошные колонны грузовиков с беженцами.

И далеко ли от той точки, где мы сейчас, до конца XVIII века, когда надежда на улучшение рода человеческого, на его способность извлекать уроки еще была красивыми размашистыми буквами начертана на наших философских небесах? Окруженный лесистыми склонами и холмами с виноградниками, Штутгарт был тогда городком с населением около двадцати тысяч человек, иные из которых, как я где-то читал, обретались в верхних этажах башен Соборно-коллегиальной церкви. Сын здешней земли Фридрих Гёльдерлин гордо именует этот маленький, еще толком не пробудившийся Штутгарт, где спозаранку на водопой к черному мраморному фонтану на Рыночной площади пригоняли скот, владычицей родной земли и просит ее, будто уже угадывая предстоящий темный поворот в истории и в собственной жизни: «Прими благосклонно меня, чужака». Затем шаг за шагом разворачивается отмеченная насилием эпоха и вплетенное в нее личное несчастье. Грандиозный спектакль, пишет Гёльдерлин, являют собою гигантские шаги революции. Французские войска вторгаются в Германию. Самбро-Маасская армия идет на Франкфурт. После мощного обстрела там царит величайшее смятение. Гёльдерлин вместе с Гонтарами бежит через Фульду в Кассель. По возвращении он все больше разрывается между желанными фантазиями и реальной невозможностью своей любви, натыкающейся на классовые барьеры. Хотя он проводит целые дни с Сюзеттой в садовом кабинете или в беседке, он тем сильнее ощущает унизительность своего положения. А стало быть, должен уйти. Сколько пеших странствий он уже предпринял за свою без малого тридцатилетнюю жизнь, в горы Рёна, в Гарц, на Кнохенберг, в Халле и Лейпциг, и теперь после франкфуртского фиаско должен опять вернуться в Нюртинген и Штутгарт?

Вскоре затем он снова в пути – в Хауптвиль, в Швейцарию, в компании друзей через зимний Шёнбух до Тюбингена, потом в одиночку вверх по суровому Альбу и вниз на другой стороне, по уединенной горной дороге в Зигмаринген. Оттуда за двенадцать часов к озеру. Тихое плавание. В следующем году, после короткой передышки у своих, опять в дорогу – через Кольмар, Изенхайм, Бельфор, Безансон и Лион, на запад и юго-запад, в середине января по низинам верхней Луары, через заснеженные, опасные вершины Оверни, сквозь бури и глухомань – в итоге он добирается до Бордо. Здесь вы будете счастливы, говорит ему по прибытии консул Майер, однако полгода спустя Гёльдерлин, измученный, растерянный, с горящими глазами и одетый как нищий, снова в Штутгарте. Прими благосклонно меня, чужака. Что с ним случилось? Ему недоставало любимой, он не мог преодолеть общественное пренебрежение или в конечном счете предвидел в своем несчастье слишком многое? Знал, что отечество отвернется от его мирных, прекрасных фантазий, что таких, как он, скоро будут держать под надзором, взаперти и что нет для него другого места, кроме башни? A quoi bon la littérature? [93] Зачем нужна литература? (фр.)

Пожалуй, затем только, чтобы мы помнили и научились понимать, что существуют странные, не объяснимые никакой причинной логикой взаимосвязи, например между бывшей столицей [94] Штутгарт был столицей княжества Вюртемберг. , а позднее промышленным городом Штутгартом и раскинувшимся на семи холмах французским городом Тюль – elle a des prétentions, cette ville [95] Он, этот город, имеет притязания (фр.). , писала мне некоторое время назад проживающая там дама, – стало быть между Штутгартом и Тюлем в департаменте Коррез, где Гёльдерлин побывал на пути в Бордо и где 9 июня 1944 года, ровно через три недели после моего появления на свет в зеефельдовском доме в Вертахе и почти ровно через сто один год после смерти Гёльдерлина, дивизия СС «Дас рейх», осуществляя карательную операцию, согнала все мужское население города на территорию оружейного завода. Девяносто девять из них, мужчины разного возраста, в этот черный день, поныне омрачающий сознание города Тюль, были повешены на фонарях и балконных решетках квартала Суйяк. Остальных депортировали на принудительные работы и в лагеря смерти, в Натцвайлер, Флоссенбюрг и Маутхаузен, где многие умерли от непосильного труда в каменоломнях.

Так зачем нужна литература? Неужели и со мной будет так же, спрашивал себя Гёльдерлин, как с теми тысячами, что в дни своей весны жили в надежде и любви, но в день хмельной их мстительные Парки подхватили, тайком, без шума умыкнули в нижний мир, и там, в воздержности, они свершают покаяние во мраке, где в обманном свете безумье копошится, где в зной и стужу они считают медленное время и где лишь вздохами возносит человек хвалу бессмертным? Синоптический взгляд, уносящийся в этих строках за грань смерти, затемнен, но одновременно все же озаряет память тех, на чью долю выпала величайшая несправедливость. Есть много форм писательства, но только в литературном, выходящем за пределы регистрации фактов и науки, речь идет о попытке реституции. Дом, поставленный на службу такой задаче, и в Штутгарте вполне на месте, и я желаю ему и городу, где он находится, счастливого будущего.

Я родился в 1944 году в Альгое, и потребовалось время, чтобы я мало-мальски воспринял и осознал разрушение, среди которого началась моя жизнь. В детстве я иной раз слышал, как взрослые говорили о перевороте, но что такое переворот, я не знал. Первая догадка о нашем страшном прошлом возникла, кажется, когда однажды ночью, в конце сороковых годов, в Плетте горела пилорама и все выбежали из домов на окраину поселка и там неотрывно глядели на огромные языки пламени, высоко вздымавшиеся в черноте ночи. Позднее, в школе, походы Александра Великого и Наполеона были важнее, чем то, что отстояло от нас тогда всего на пятнадцать лет. В университете я тоже почти ничего не узнал о новейшей немецкой истории. Германистика как наука страдала в ту пору прямо-таки нарочитой слепотой и, как сказал бы Гебель, ездила на худом, лиходейском коне. Весь зимний семестр мы на вводном семинаре мусолили «Золотой горшок», причем ни единого разу речь не зашла о соотношении этой странной повести с реалиями непосредственно предшествующего ей времени, с полями трупов под Дрезденом и с голодом и эпидемиями, царившими тогда в городе на Эльбе. Только когда я в 1965-м уехал в Швейцарию, а через год – в Англию, на расстоянии в голове у меня начали возникать мысли о моем отечестве, и за тридцать с лишним лет, что я живу за рубежом, они только усложнялись. Во всей республике есть для меня что-то странно ирреальное, как бы непрестанное дежавю. В Англии я лишь гость, но и здесь тоже колеблюсь меж привычностью и чуждостью. Однажды мне приснилось, как приснилось и Гебелю, будто в Париже меня разоблачили как изменника родины и мошенника. Не в последнюю очередь по причине таких опасений прием в Академию мне на руку как нежданная форма оправдания.