Винфрид Зебальд - Campo santo

Через полчаса после этой упущенной возможности я сидел на балконе своего гостиничного номера. По небу прокатился гром, а вскоре хлынул дождь и разом стало очень холодно, что меня не удивило, ведь накануне в верхнем Энгадине в разгар лета шел снег. Временами сверкали молнии, на секунды заливая светом альпинарий, занимавший весь склон за гостиницей. Его устроил в результате многолетних трудов некий Йозеф Хофленер, с которым я во второй половине дня, увидев его за работой в этом саду, завязал разговор. Этот Йозеф Хофленер – ему наверняка было далеко за восемьдесят – рассказал, что во время последней войны был в плену, в шотландском лагере, трудился в бригаде дровосеков, в Инвернессе и повсюду в Хайленде. По профессии он школьный учитель, сперва работал в Верхней Австрии, потом в Форарльберге. Уже не помню, в связи с чем я спросил, где он получил образование, зато ответ его помню прекрасно: на Кундмангассе в Вене, в том же учебном заведении, что и Витгенштейн. Он назвал Витгенштейна тяжелым человеком, но больше ничего добавить не пожелал.

В тот брегенцкий вечер я еще прочитал перед сном последние страницы биографии Верди и, вероятно, поэтому ночью мне приснилось, как миланцы, когда в январе 1901 года маэстро лежал при смерти, застелили улицу перед его домом соломой, чтобы копыта лошадей не цокали и он мог уйти спокойно. Во сне я видел эту застланную соломой миланскую улицу и кареты и экипажи, которые бесшумно по ней проезжали. Но в конце улицы – странным образом она шла круто в гору – виднелось черное, исчерченное молниями небо, в точности как то, какое Витгенштейн шестилетним ребенком видел с балкона летней виллы на Хохрайте.

Воочию вижу, как в предрождественскую пору сорок девятого года мы сидим в нашей гостиной над трактиром «Ангел» в Вертахе. Сестре тогда было восемь, мне – пять, и оба мы еще толком не привыкли к отцу, который после возвращения из французского плена в феврале 1947-го служил по будням чиновником в Зонтхофене (так он говорил), а дома бывал только с полудня субботы до полудня воскресенья. На столе перед нами лежал раскрытый новый каталог «Квелле», первый, какой я вообще видел, с его казавшимся мне сказочным ассортиментом товаров; позднее, вечером, после долгих споров, в которых отец в конце концов отстоял свою разумную позицию, из этого каталога выбрали для детей по паре домашних туфель из верблюжьей шерсти, с металлическими пряжками. Застежки-молнии оставались в те годы, по-моему, большой редкостью.

Кстати, в добавление к верблюжьим туфлям заказали так называемый «Квартет городов», и мы потом всю зиму часто играли в эту игру, либо с отцом, либо с каким-нибудь гостем. «У тебя есть Ольденбург, или Вупперталь, или Вормс?» – к примеру, спрашивали мы, и на таких названиях, которых раньше никогда не слыхал, я выучился читать. Помню, что под этими названиями, такими непохожими на Кранцэгг, Юнгхольц и Унтерйох, я и позднее долго представлял себе лишь то, что было изображено на игральных карточках, то есть, например, Роланда Великана, Порта-Нигра, Кёльнский собор, подъемные ворота в Данциге или красивые бюргерские дома вокруг Главной площади в Бреслау.

Действительно, в «Квартете городов», как выясняется по моим воспоминаниям, хотя в свое время я об этом, конечно, даже не думал, Германия предстает еще неразделенной, причем не только неразделенной, но и неразрушенной, потому что одинаково темно-коричневые изображения городов, рано пробудившие во мне мысль о мрачном отечестве, – эти картинки показывали немецкие города сплошь такими, какими они были до войны: угловатые фронтоны под нюрнбергской крепостью, фахверковые дома Брауншвайга, ворота Хольстентор, ведущие в любекский старый город, дрезденские Цвингер и Брюлева терраса.

«Квартет городов» ознаменовал для меня не только начало читательской стези, но и начало краеведческой мании, разразившейся сразу после зачисления в школу, топографизма, который с годами только усугублялся, вынуждая меня проводить бесконечные часы над атласами и картами. Воодушевленный «Квартетом», я вскоре отыскал на карте и Штутгарт. Оказалось, что, по сравнению с другими немецкими городами, он располагался от нас не слишком далеко. Но поездку туда я себе представить не мог и тем более не мог вообразить, как этот город выглядит, ведь всякий раз, думая о Штутгарте, я видел только изображенный на одной из игральных карточек штутгартский Главный вокзал, сущий бастион из природного камня, который, как я позднее узнал, был построен незадолго до Первой мировой войны по проекту архитектора Пауля Бонаца и в своем угловатом брутализме предвосхитил то, что грянуло позднее, а быть может, если позволителен такой вот абсурдный мысленный скачок, даже несколько строк, какие, судя по неловкому почерку, написала о каникулярной поездке в Штутгарт английская школьница лет пятнадцати некой миссис Дж. Уинн в Солтберн, графство Йоркшир, на обороте открытки, на которую я в конце шестидесятых наткнулся в манчестерском магазинчике Армии спасения; наряду с тремя другими штутгартскими постройками на ней изображен бонацевский вокзал, странным образом в том же ракурсе, что и на карточке давно утерянного немецкого «Квартета городов».

Бетти, так звали девочку, проведшую лето в Штутгарте, пишет 10 августа 1939 года, то есть без малого за три недели до так называемого начала Второй мировой войны – мой отец со своим мотовзводом уже стоял тогда у польской границы в Словакии, – Бетти пишет, что люди в Штутгарте очень приветливые, that she had been out tramping, sunbathing and sightseeing, to a German birthdayparty, to the pictures and to a festival of the Hitler Youth [91] Что она ходила на прогулки, загорала и осматривала достопримечательности, побывала на немецком дне рождения, в кино и на празднике гитлерюгенда (англ.). .

Когда, из-за фотографии вокзала, но и из-за письмеца на обороте, во время одной из долгих прогулок по Манчестеру я купил эту открытку, сам я в Штутгарте еще не бывал. Ведь после войны, когда я подрастал в Альгое, людям было не до разъездов, и если с началом экономического чуда они все же порой куда-то выезжали, то на автобусе в Тироль, в Форарльберг или в лучшем случае в швейцарскую глубинку. На экскурсии в Штутгарт или другие все еще жутко выглядящие города не было спроса, вот так и получилось, что родная страна, которую я покинул в двадцать один год, осталась для меня во многом незнакомой, далекой и не вполне уютной территорией.

Только в мае 1976-го я впервые сошел с поезда на бонацевском вокзале, поскольку услышал от кого-то, что художник Ян Петер Трипп, вместе с которым я учился в оберстдорфской школе, живет в Штутгарте, на Райнсбургштрассе. Свой визит я счел знаменательным и хорошо запомнил, поскольку наряду с восхищением, какое тотчас почувствовал перед работами Триппа, у меня мелькнула мысль, что я бы тоже не прочь заняться чем-то другим, вместо чтения лекций и проведения семинаров. Трипп тогда подарил мне свою гравюру, и к этой гравюре, изображающей нервнобольного председателя сената Даниеля Пауля Шребера с пауком в голове – что может быть ужаснее вечно копошащихся мыслей? – к этой гравюре восходит многое, что я последствии написал, также и в смысле метода, соблюдения точной исторической перспективы, терпеливой гравировки и протравливания, манеры nature morte, вещей, казалось бы весьма от меня далеких.